157 
– А что, без варяжского реванша у вас все получилось бы? – спросил Иван Андреевич. – Я же немного знаю вопрос. Я знаю, что у вас уже к двадцать третьему году все посыпалось из рук. Ничего не прижилось, буквально ничего! Поймите, вам можно сколько угодно бороться за власть, но брать ее нельзя. Мы-то выживем, но вы очень скоро перережете друг друга – как этого-то не понять, я не знаю! Ведь сколько попыток уже было, сколько крови пролито своей и чужой…
– Варягам вы, вероятно, этого не говорили? – осклабился Эверштейн. – Они бы вас за такие речи – живо чик-чик?
– Говорил и варягам, – закивал учитель, – и Здроку ихнему говорил, он у меня всех детей с уроков снимал, на марш-броски гонял… Толку-то? Я это кому хотите скажу, и ничего мне не будет, потому что старый учитель никому не нужен. Но как вы сами-то не видите?
– Что же вы нам предлагаете? – спросил Эверштейн, чувствуя, что сам этот вопрос – уже поражение.
– Что? Я не знаю, что вам предложить… Может быть, и им, и вам попробовать взять немного земли и начать работать на самих себя? Но ведь вы не можете жить, никого не захватывая. Это ваша сущность, судьба. Значит, я ничего не могу вам посоветовать. Я вам только могу сказать, чем все кончится.
– Кончится все тем, старая блядь, – сказал Эверштейн, – что ты сейчас пойдешь к себе в избу и там останешься, и скажешь мне спасибо за то, что я тебя не шлепнул, как собаку. В метафизические прения он со мной будет тут входить, Лоханкин фигов. Я тебе не интеллигенция, понял, сопля зеленая? Я твою интеллигенцию на очке видал. И место ваше будет теперь на очке, интеллигенция сраная. Увижу, что детей у себя собираешь, – самого выгоню, дом попалю. Разводить мне тут антимонии. Пшел!
Учитель встал и бочком вышел, избегая поднимать глаза. Некоторое время Эверштейн молча курил, возвращая себе утраченное душевное равновесие. Смешно, в самом деле. Кто смеет давать мне советы? Несчастный отпрыск народа, умеющего только запрещать? Ведь вся их программа – возьмем власть и расстреляем! Ничего другого не надо – только расстрелять врагов, и сразу же наступит благоденствие; а врагов они наживать умели, это точно! Впору нам поучиться. Нет врага – сделаем, воспитаем, под пыткой заставим признаться, что враг! И представитель этого народа – слабый, болезненный, хилый представитель, но терпели же его, не убили, не попался на зубок к своим! – будет мне тут рассказывать про непобедимость этой земли. Они думают, что эта земля покорится только им, слушается только кулака и сапога… Ничего, мрази, бывает другой кулак и другой сапог… Он выбросил окурок и улыбнулся. Надо было срочно войти в образ весельчака, своего парня, – следующим на прием был у него назначен местный хулиган Паша Звонарев.
– Здорово, Паша! – произнес Эверштейн, когда в дверь просунулся ладный, гладкий Паша. После каждого движения Паша делал любующуюся паузу: вошел, полюбовался тем, как вошел, прикрыл дверь, полюбовался тем, как прикрыл. Отошел, еще полюбовался. Он был то, что называется справный: классический варяг с его белокурой варяжской красотой, которую ни с чем не перепутаешь. Баской, басковитый. Паша Звонарев отлично понимал, что ему при хазарах ничего не будет. Раньше он и ему подобные били и насиловали из любви к искусству, а теперь – ради наглядной агитации, да еще и за общечеловеческие деньги; вот, собственно, и вся разница. Это все равно как если б при немецкой оккупации несколько комиссариков были оставлены комиссарить для скорейшего привлечения населения к немецкому порядку – но немцы были ребята плоские, где им дотумкать.
– Доброго здоровьичка, – приветно поздоровался Паша и протянул Эверштейну ладошку дощечкой. Эверштейн ладошку пожал, неприятно дивясь ее шершавой твердости.
– Как спали-почивали? – заговорил Паша округлым, ладным говорком. – На пуховой-то подушечке больно хорошо: ровно как бы мамка тебя в люльке укачивает! Сладко эдак дремлется. Каково кушали?
– Не жалуемся, не жалуемся, – тем же говорком ответил Эверштейн. – У вас-то самих каких жалоб нет ли? Не забижают ли наши солдатики, не утесняют ли законные власти?
– Никак нет-с, никаких жалоб не имеем, хозяйским доглядом оченно довольны, – ласково рапортовал Паша.
– А скажи, Паша, не странно ли тебе, русскому человеку, что вдруг развелось столько ЖДов? – прямо спросил Эверштейн. – Ведь они вас, русских людей, споить могут, очень свободно. Ась?
Паша уже просек, как его, русского человека, будут сейчас использовать, но для порядку выразил изумление.
157 
