36 
— За что? — Он сел на свою пухлую задницу, поскреб лапой за ухом и сказал, глядя мне прямо в глаза: — А за то, что он меня искалечил.
Я внимательно осмотрел Рудольфа с головы до кончика хвоста и не отметил в его фигуре ни одного изъяна, кроме нормального обжорского ожирения.
— Чего ты треплешься? Где он тебя искалечил? — рявкнул я на него.
— Не «где», а «как», — невозмутимо поправил меня Рудольф. — Он искалечил меня не физически, а нравственно.
— Что-о-о?!
— Нравственно, — повторил Рудольф. — В течение четырех лет я был единственным поверенным и свидетелем его подлостей, его воровства, его жульничества, предательств, обманов... Но я понимал — он живет в той среде, в тех условиях, где иначе не выжить. Это одна из граней его профессии. Так сказать, сегодняшняя норма нашей жизни. И вот это «мое понимание» постепенно стало приводить меня к мысли, что ни в подлости, ни в воровстве, ни в предательстве нет ничего особенного. Все остальные, кто этого не делает, — нищие, слабоумные существа, не имеющие права на существование. То есть постепенно я стал оправдывать все его мерзости, с легкостью находя им естественное и логическое обоснование...
Мамочки! Я слушал и только диву давался... Кто бы мог подумать, что этот сонный, разожравшийся Котяра, который ради куска осетрины или какого-то там сраного заграничного паштета напрочь забыл о счастье Обладания Кошкой, о вкусе Победы над другим Котом, живущий без любви и без привязанностей — вдруг начнет говорить такое! Да еще таким языком... Я просто обалдел!
— Ты меня слушаешь? — спросил он.
— Да, да... Конечно, — ошарашенно пробормотал я.
— Я стал мыслить его убеждениями, его принципами, — продолжал Рудольф. — Нет, я не повторял все то, что делал он, — для этого я слишком изолирован от реальной жизни, но в том, что он совершал, я уже не видел ничего дурного. И это было самое ужасное! Где-то в глубине сознания я ощущал, что нравственно я падаю все ниже и ниже...
— Но осетрина, паштет, сливки... Да? — не удержался я.
— Да. В значительной степени, — честно признался Рудольф. — Но, повторяю, с некоторых пор я начал ощущать некое уродство и своего, и Его бытия...
— А хули толку? — снова прервал я его и с нежностью вспомнил своего приятеля — бездомного и бесхвостого Кота-Бродягу. — Ты что-нибудь сделал, чтобы помешать Ему и самому не стать окончательным говнюком?
— Сейчас сделаю, — ответил Рудольф. — И не смей больше меня перебивать! А то твой... Как его?
— Водила?
— Да. А то твой Водила сейчас допьет пиво и унесет тебя в этой идиотской сумке. И ты ни черта не успеешь узнать. Заткнись. Понял?
Вот тут мне показалось, что сейчас я услышу то, чего мне так не хватало! И я покорно сказал Рудольфу:
— Понял, понял... Все! Молчу, — и действительно заткнулся.
— После вчерашнего нашего разговора я много думал... — смущенно проговорил Рудольф. — Не насчет Кошек... Тут, я полагаю, нужно поставить крест уже навсегда.
— Ну что ты, Рудик... — фальшиво вставил я.
— Заткнись. Я много думал про твою клятву. Когда ты говорил про своего Шуру Плотникова...
— Плоткина, — поправил я его.
— Не важно, — сказал он. — Я подумал — хватит! Пора расставить точки над i.
— Это чего такое? — спросил я.
— В смысле — пора назвать вещи своими именами. Помнишь, когда ты спросил меня — не плохо ли мне, я сказал, что мне-то хорошо, а вот тебе плохо.
— Да.
— Так вот. Слушай. Сегодня утром, когда бар был еще закрыт и Мой готовил вчерашнюю выручку к сдаче в бухгалтерию, раздался стук в дверь...
И Рудик рассказал абсолютно леденящую душу историю. Я постараюсь кратко пересказать ее чуточку по своему, потому что Рудик все время прерывал основной сюжет длинными и красочными отступлениями, в которых было все: плач о проданной за кусок ветчины чести и свободе, стенания о загубленных в этой плавучей коробке годах, куча ФИЛОСОФСКИХ СЕНТЕНЦИЙ (так выражался Рудольф — я тут ни при чем...) о нравственном падении общества и самого Рудика, о поголовной искалеченности душ и так далее ...
Нетрудно представить, как Рудик замусорил этим свой рассказ, если за это время мой Водила, слава Богу и на здоровье, не торопясь, успел высосать четыре бутылки «Фишера». Итак.
... Когда раздался стук в дверь бара, Бармен запер рассортированную валюту в стенной сейфик, завесил его большим календарем Балтийского морского пароходства и вышел из комнатки. В дверь бара постучали еще раз. Рудик клянется, что стук повторился с определенно заданной ритмичностью. Не спрашивая «Кто там?», Бармен приоткрыл дверь и впустил в бар... Лысого!
36 
