149 
Михаил Борисович, как правило, всегда оставался доволен своей мефистофельской внешностью, но сегодня он только скептически пожевал губами, растянул в оскале улыбки губы, проверяя, достаточно пристойно ли еще выглядит видимый ряд зубов, и вышел из кабинета. Санитарам, курившим в закутке, досталось от него ни с того ни с сего по первое число, и они были даже рады, когда их сослали подальше от начальственных глаз — выдраить до блеска все раковины в отделении.
«Ну что они там, все умерли, что ли?» — нетерпеливо сказал сам себе Михаил Борисович и в раздражении стал перекладывать с места на место истории болезни. Тем не менее звук внезапно открывшейся двери застал врасплох его возбужденные нервы, и он, стоящий спиной ко входу, быстро и сильно дернулся, оборачиваясь навстречу девице в белом халате, держащей в руках банку, накрытую марлевой салфеткой. В банке болталось нечто в кровавом месиве замутненного раствора.
— Принесла! — удовлетворенно констатировал Михаил Борисович. — Ну, что там? А почему в одной банке, не в двух? Я же сказал — разрезать пополам! Фиксированный в спирте кусок я смог бы посмотреть уже сегодня! А заформалиненный остался бы для окончательного исследования!
— Не знаю, — равнодушно ответила девица. — Я внутрь не заходила. Мне санитарка вынесла. Вроде они сказали, им некогда на куски разрезать!
Михаил Борисович издал звук, напоминающий одновременно рычанье и хрюканье. Таким образом он всегда выражал крайнюю досаду.
— А как больная? — вперил он в девушку один из самых грозных своих взглядов. Но та только равнодушно повела плечом.
— Не знаю. Я ведь сказала вам, что не заходила внутрь.
— Но, надо думать, она жива? — нетерпеливо топнул ногой доктор Ризкин. Девушка посмотрела куда-то в сторону, всем своим обликом говоря, что такие нюансы ее не касаются. Ей сказали принести баночку — она принесла. А дальше не ее дело.
«Корова заторможенная!» — ругнулся про себя патологоанатом, а вслух сказал:
— Ну ладно, иди занимайся своими делами! — Девушке предстояло разбирать архив стекол с микропрепаратами, и эта работа, требующая терпения и усидчивости, была в самый раз для ее характера. — Смотри не перепутай там ничего! — грозно крикнул ей вслед Михаил Борисович и, как коршун схватив добычу, понес банку в специальную комнату на препаровочный столик.
«Та-та-та! Та-та-та!» — доносилось из-за его закрытой двери то ли пение, то ли мычание, а через некоторое время, вполне удовлетворенный проделанной собственноручно работой по подготовке препарата, хоть это и входило в обязанности лаборантки, Михаил Борисович Ризкин вернулся к своим обычным текущим делам.
Аркадий попытался расслабиться. Обычно раньше это ему вполне удавалось. Если он и прислушивался по необходимости к переговорам хирургов, чтобы быть в курсе хода операции, то как только на кожу больного накладывался последний шов, он моментально выбрасывал из головы все нюансы их разговоров и занимался только своим прямым делом — выводил больного из наркоза. Сейчас же в голове его сами собой всплывали видения и слова, которые он слышал с той, хирургической, стороны, из-за обтянутой простыней рамки. Перед глазами же до сих пор плыло неудобно и неестественно повернутое из-за подложенного под бок валика, какое-то неживое лицо Тины. В его мозгу проносились то отрывочно, то вдруг последовательно, один за другим, с начала и до конца, все этапы операции, и он в сотый, тысячный раз спрашивал сам себя: что и когда он мог сделать не так?
Нервы его во время операции были напряжены до предела, но внешне он казался абсолютно спокойным. С ним была также анестезиологическая сестра, но он старался охватить все сам, не упуская из виду ни на миг все, что должно было быть сделано, и стараясь — предвидеть все возможные случайности. Он следил за всем — за дыхательной смесью, равномерно подававшейся аппаратом через специальную трубку, вставленную в Тинино горло; он следил также, не доверяя сестре, за двумя системами для переливания — за одной, соединенной с подключичным катетером, в которую тихонько вливалась белковая смесь, и за другой, подключенной еще и к руке Тины. В нее он капал солевой раствор калия. Сестра бесконечно записывала давление. Оно скакало то вверх, то вниз, точно сошедший с ума конь. Эти цифры сводили его с ума и теперь, после операции. Чему он удивлялся? Ведь он прекрасно знал, что именно в нестабильности гемодинамики заключается сложность операций на надпочечниках. Интересно, скакало ли давление во время операции у него самого? Он, во всяком случае, этого не замечал и, наверное, очень бы удивился, если бы кто-нибудь сказал ему, что его собственное давление повторяло скачки давления Тины, только в обратной амплитуде. Когда у нее давление падало почти до нуля — у него подскакивало. Когда же у нее стабилизировалось — временно стабилизировалось и у него. Скачки вверх происходили параллельно у обоих. Ее бешеная тахикардия сопровождалась учащением сердцебиений и у него. Барашков не мог успокоиться и сейчас, и в ушах у него до сих пор раздавались голоса хирургов, камнепадом прокатывающиеся сквозь сознание.
149 
