с удовольствием перечитала 
48 
— В третью субботу июня.
— Через три недели. — Она протяжно вздохнула. — Ну ладно, хорошо. Только для тебя, Фрэнк.
— Ванесса, не могу выразить тебе своей…
— Ах, Фрэнк, не стоит.
— Ты можешь жить во дворце сколько захочешь.
— Нет. Я останусь только на одну ночь после концерта. Подробности направь мне сюда по почте. И передай мои лучшие пожелания ее высочеству. Пока, Фрэнк, увидимся через три недели.
Она повесила трубку. Странно, что она не разволновалась при мысли о предстоящем выступлении, да еще в таком огромном зале, как в Кордине. А что, если у нее снова заболит желудок? Что ж, она как-нибудь переживет, ей не привыкать. Наверное, это судьба, что Фрэнк позвонил ей именно сейчас — когда она балансирует на невидимой границе, не зная, идти ли ей вперед, оставаться на месте или повернуть назад. Но решение все-таки придется принять, и она надеялась, что это будет верное решение. Думая так, Ванесса отправилась заниматься.
Когда вернулся Брэди, она играла — незнакомая романтическая музыка лилась в открытые окна. В цветах жужжали шмели, трещала газонокосилка, и звучала музыка. Ну не чудо ли? Женщина с маленьким ребенком, проходившая мимо, остановилась и слушала.
Дверь была незаперта. Он вошел и, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице. Ему казалось, что он идет сквозь поток звуков. Она не увидела его. Она сидела с закрытыми глазами и загадочно улыбалась. Казалось, будто образы, живущие в ее воображении, переливались по пальцам на клавиши. Музыка была медленная, мечтательная и полная такой внутренней страсти, что у Брэди захватило дух.
Закончив, Ванесса открыла глаза и посмотрела на него. Она ничуть не удивилась — будто знала, что он здесь.
— Привет.
Подходя к ней, он даже не был уверен, что сможет заговорить.
— Это просто чудо. — Он снял ее руки с клавиш. — Там на улице стоит женщина и слушает. Я видел ее, когда проезжал мимо, и мне показалось, что у нее щеки мокрые от слез.
— О, это самый ценный комплимент. Значит, тебе понравилось?
— Очень. Как называется эта музыка?
— Пока не знаю. Я работаю над ней последнее время, и до сегодняшнего дня не вполне ладилось.
— Ты сама это сочинила? — На подставке стоял исписанный лист нотной бумаги. — Я и не знал, что ты пишешь музыку.
— Надеюсь, мне удастся закончить эту вещь. — Ванесса потянула его за руку, усаживая рядом. — Может, поцелуешь меня для начала?
— По меньшей мере. — Он крепко поцеловал ее теплыми губами. — И давно ты сочиняешь?
— Уже несколько лет — когда удавалось улучить минутку, свободную от репетиций, выступлений, занятий и переездов. А это удавалось крайне редко.
— Но на дисках ничего не выходило.
— Нет. У меня нет ни одного законченного сочинения. А ты откуда знаешь?
— У меня есть все твои записи, — ответил Брэди, но, увидев ее самодовольную улыбку, поспешил прибавить: — Но я их, конечно, не слушаю. Ой! — вскрикнул он, ощутив удар локтем по ребрам. — А ты любишь сочинять?
— Еще бы! Это я люблю больше всего. Только, как я сказала, времени не хватает.
— Пойдем. — Он встал и потащил ее за собой.
— Куда?
— Сядем на диван, там удобнее. — Усадив ее, он устроился рядом, положил руки ей на плечи и, внимательно глядя ей в лицо, велел: — Ну, рассказывай.
— О чем?
— Я хотел подождать, пока ты выздоровеешь. — При этих словах она сразу насторожилась. — Чего ты так испугалась? Как друг, как врач и как любящий тебя человек я хочу знать, почему ты заболела. Я хочу сделать все, чтобы это не повторилось.
— Но ты сам сказал, что я уже выздоровела.
— Случается, что язвы рецидивируют.
— Не было у меня никакой язвы.
— Ты можешь сколько угодно отрицать очевидное, — однако факты от этого не изменятся. Расскажи мне, как ты жила в последние годы.
— Ездила, выступала, — устало вздохнула Ванесса. — Какая связь между сочинением музыки и всем этим?
— Прямая, Ван. Нервное перенапряжение вызывает язву. Отчаяние, гнев, обида накапливаются внутри, не находя выхода, — отсюда и язва.
— Я ничего в себе не коплю. — Ванесса вздернула подбородок. — Тебе ли этого не знать, Брэди? Да спроси кого хочешь — мой темперамент известен на трех континентах.
— Не сомневаюсь, — кивнул он. — Однако своему отцу ты никогда не осмеливалась его показывать.
На это ей нечего было возразить. Это была правда.
48 
