165 
На углу Фрайди-стрит и набережной он повернул налево и двинулся вдоль Темзы. Фонари вдоль улицы поливали асфальт озерцами молока, ветер резкими порывами бросал на редких прохожих тяжелую сырость, поднятую с реки. Тед поправил воротник дождевика и сказал собаке, с тоской поглядывающей на растущий неподалеку кустик в надежде прикорнуть под ним на минутку:
— Пойдем, старушка.
Рывок поводком, как всегда, помог. Они двинулись дальше.
Возле церкви они оказались как-то случайно, Тед и не думал туда идти. Он и не вспоминал о том, что видел в тот вечер, когда не стало Юджинии. Дэ Эм рванулась к траве, как лошадь, завидевшая свое стойло, Тед даже не успел остановить ее. Пес пристроился на газоне и занялся своим делом, и было поздно тащить его в более укромное местечко.
Без намерения, без единой мысли, не желая понимать, что могли означать его действия, Тед медленно перевел взгляд с собаки на строения приюта для неимущих у дальнего конца дорожки. Он только быстренько взглянет в ту сторону, сказал он себе, просто проверит, задернула ли занавески женщина из третьего домика справа или нет. Если нет и если свет в ее окне горит, то он окажет ей услугу, откроет ей глаза на то, что любой случайный прохожий может заглянуть в ее дом и… и, например, прикинуть ценность ее имущества.
Свет горел. Значит, как раз подходящий момент совершить доброе дело. Тед оттащил Дэ Эм от покосившегося надгробия, которое собака неторопливо обнюхивала, и поволок ее за собой с максимально возможной скоростью. Важно было добраться до приюта прежде, чем женщина в третьем домике сделает нечто, что их обоих поставит в неловкое положение. Потому что если она начнет раздеваться, как в тот вечер, то он уже не сможет постучаться в дверь и предупредить ее о том, что с улицы все видно, ведь это означало бы признание в том, что он подсматривал за ней.
— Двигайся, Дэ Эм, — уговаривал он собаку. — Живее.
Он опоздал на какие-то пятнадцать секунд. До домика оставалось пять ярдов, когда она начала раздеваться. И делала это быстро, так быстро, что не успел Тед отвести глаза, а она уже сбросила с себя свитер, встряхнула волосами и сняла бюстгальтер. Она нагнулась зачем-то — снять обувь? чулки? брюки? что? — и ее груди тяжело свесились книзу.
Тед сглотнул. В его голове звучали два слова: «Боже мой», и он ощутил, как его тело начинает реагировать на открывшуюся его взгляду картину. Однажды он уже наблюдал за этой женщиной, уже стоял здесь, обводил глазами изгибы пышного тела. Но нельзя — нельзя! — позволить себе постыдное удовольствие повторить это. Ей нужно сказать. Нужно предупредить ее. Должна же она… знать? Тед недоумевал. Какая женщина не знает этого? Какая женщина могла не выучить элементарного правила всегда занавешивать освещенное окно? Какая женщина ночью скидывает с себя одежду в ярко освещенной комнате перед окном без занавесок или жалюзи и при этом не отдает себе отчета, что по другую сторону нескольких миллиметров стекла может кто-то стоять и смотреть, желать, фантазировать, твердеть… Она знает, понял Тед. Она отлично все знает.
Второй раз он стоял и наблюдал за неизвестной женщиной, обитавшей в приюте для неимущих. На этот раз он задержался, завороженный зрелищем нанесения лосьона на шею и руки. Когда женщина стала втирать лосьон в налитые груди, он услышал собственный стон и почувствовал себя подростком, впервые заглянувшим в «Плейбой».
Там, между церковью и кладбищем, он украдкой занялся мастурбацией. Под дождевиком, по которому закапал начавшийся дождь, он трудился над своим членом, как трудится над ручкой насоса садовод, опрыскивая сад пестицидами. И удовольствия от последовавшего оргазма он получил примерно столько же, сколько получил бы от опрыскивания деревьев, а после эякуляции чувствовал не ликование, а горький, горький стыд.
И теперь, пока он сидел за старым письменным столом Конни у себя в гостиной, на него снова волна за волной накатывало черное унижение, оно росло и вздымалось. Тед полистал глянцевый буклет о Сиднейском оперном театре, отложил его в сторону и взял афишу театра под открытым небом в Санта-Фе, где под звездами исполняли «Свадьбу Фигаро», потом посмотрел фотографии старинных венских улочек. Он перебирал свои несбывшиеся мечты, погружаясь все глубже в душевный мрак, из которого зазвучал голос его матери, столько лет довлевшей над ним в прошлом, всегда готовой осудить если не сына, то кого-нибудь другого, и еще более скорой на презрение. «Пустая трата времени, Тедди. Не будь же таким идиотом».
165 
