Если встанет — он просто потеряет равновесие и вернется в точку покоя.
Если попытается подтянуть ноги под себя, голова окажется ниже, чем сердце, кровь прильет к мозгу и Иван, скорее всего, просто потеряет сознание.
Нет, думает он. Какой интересный пол. Какой мрачный, жесткий, тёмный и холодный бетонный пол. И я на нём лежу. Внутри Иван чувствует ссохшийся, угловатый комок. Это желудок. Он болит. В данную минуту всё можно выразить простыми словами. Вот печень. Она ноет. Вот голова — она думает. И болит, конечно. И кружится. Но в принципе, всё просто — Ивану плохо.
Нет, лучше так. Ивану задумчиво.
Усилием воли он закрывает глаза и заставляет себя спать ещё. Такое запихивание в сон, как патрон в патронник при открытом затворе. Р-раз. Идёт туго, но идёт. Иван спит.
Закрываем затвор.
Диггерам перед заброской положено спать двадцать четыре часа. А лучше сорок восемь. Потому что наверху не спят.
После заброски сколько хочешь. Если вернешься. И не забыть отлить на «герму» — это хорошая примета.
Но сейчас Иван не готовится к заброске, а просто спит. В крови у него повышенный уровень токсинов, пониженное содержание кальция и витамина С. Лёгкое обезвоживание в целом. Мерцающий ритм сердца. Последствия алкогольного отравления. Впрочем, по-русски это называется: хорошо вчера врезали.
Иван спит. И одновременно не спит. Видения и кошмарные твари где-то рядом, за стеклянной стеной, а сейчас он думает.
Всё кончено. Всё кончено.
Пищевод болит, словно вчера они пили кислоту. Иван спит, перед ним проплывают лица вчерашних собутыльников. Не лица — хари.
«Пей, бордюрщик», — говорили они и подставляли кружки. Тёмная жидкость льется из мешалки, воняя ацетоном. Рука, заросшая рыжим волосом. Под ногтями залежи каменного угля. Иван снова видел, как кто-то — возможно, он сам — протягивает руку и высыпает в эту рыжую подставленную ладонь горсть латунных и биметаллических цилиндриков. Пачки таблеток. Патроны, думает Иван в запоздалом приступе тревоги, антибиотики… чёрт. Он почти просыпается, но продолжает спать.
Надеюсь, это только сон. Иван надеется, что проснется, а патроны на месте, антибиотики на месте, сам он одет, цел, невредим и готов идти дальше.
Дальше, дальше, дальше…
Снова кружка, жидкость, ацетон, пылающая гортань. Потом он видит себя блюющего в санузле. Свободу попугаям! Дальше провал.
Иван спит и очень-очень надеется, что это был сон.
Голоса.
— Где твой бордюрщик?
— Вон дрыхнет.
Голоса приближаются. Это тоже сон.
— Блин, ароматец тут у тебя. Сколько их здесь? — голос с тягучей ленцой, повелительный.
— Шесть человек на палатку, — отвечает другой голос с обидой. — Все, как положено.
— Смотри, проверю… Этот?
— Этот.
Иван думает во власти дрёмы, что нужно встать и что-то сделать. Возможно, драться.
Потом думает: а зачем?
И продолжает спать.
Всплеск боли. Огненная кровавая гора образуется, вырастает в его ребрах. Иван переворачивается на спину. Он даже кричать не может, только открывает рот, как рыба. Вспышки перед глазами, как пятна автоматных выстрелов в темноте тоннеля. «Вперёд!», «Бей москвичей!», «Огонь!»
В ответ летит: «Питерцы уроды!». И пулеметная кантата, разрывающая уши.
Иван открывает глаза. Всё плывёт и качается. Над ним нависает лицо.
— Очнулся, родненький? — говорит лицо ласково. Толстая, изнеженная харя. Где-то он её видел? Вчера? Иван щурится. Вчера — пустая зона памяти. Ничего. Кроме смутных воспоминаний о каком-то сне, нет ничего. Только боль в боку и эта ласковая харя.
Иван смотрит и молчит. Пока он ещё во власти тишины и пустых, незаполненных клеток памяти. Как многоярусные койки в заброшенном бомбаре. Только запах гнили, заброшенности и плеск воды, когда переставляешь ноги в резиновых сапогах.
Харя наклоняется, занимает всё видимое пространство. Иван думает, что ещё чуть-чуть и она заполнит собой всё метро, выдавит Ивана на поверхность. А потом и там всё заполнит.
— Кто… ты? — говорит Иван непослушными губами. Голос гулкий, как из цистерны резервного запаса воды. Её использовали сразу после Катастрофы, потом забросили. Иван тогда с Косолапым рассматривали её, переходя из помещения в помещение. Пляшущие лучи фонарей. Это, кажется, был бункер на Приморской. Или нет?
— Вставай, родненький, — сказала харя. — По твою душу я. Идти пора.