очень нудно 
157 
— Ты солгала, — сказала я стреге, уж не знаю, вслух или про себя. — Ты солгала… Ты сказала, что, если я научусь обращаться со вторым мечом, он будет в безопасности. Я лишь пыталась исполнить свою судьбу…
И стрега появилась передо мной — в моем воображении, высокая, горделивая, в черной вуали. Подобно сивиллам в пышных апартаментах Борджа, она хранила сводящее с ума молчание.
— Почему? — прошептала я с той же не думающей о справедливости яростью, с которой перед этим накинулась на Лукрецию. — Почему?! Я лишь пыталась спасти лучшего и благороднейшего из людей.
Наконец первоначальное потрясение стало сглаживаться, и на меня обрушилась чудовищная реальность. В моем сознании Чезаре и отец слились в единый образ жестокого темноволосого человека, отнявшего у меня Альфонсо, — жестокого человека, которого я любила, не в силах ничего с собою поделать, и которого вынуждена была возненавидеть.
В детстве я плакала, когда отец разлучил меня с братом. Впоследствии я поклялась, что никогда больше не позволю ни одному человеку довести меня до слез. Я не плакала, когда мой отец повесился, когда Хуан изнасиловал меня, когда Чезаре отверг меня. Но горе, охватившее меня при осознании того, что теперь мы с Альфонсо разлучены навеки, было слишком огромным, слишком глубоким, слишком острым, чтобы сдерживаться. Меня трясло от рыданий; я уткнулась лицом в колени и плакала безудержно, до боли. На несколько часов я дала волю слезам, которые большую часть моей жизни пребывали под замком. Юбка моя насквозь промокла, но я все продолжала плакать. Эсмеральда осторожно приподняла меня и вытерла мне лицо прохладной тканью, а потом положила мне на колени полотенце, чтобы то впитало влагу.
Мои слезы принадлежали Альфонсо, одному лишь моему ненаглядному Альфонсо.
Со временем я изнемогла, и слезы мои иссякли; лишь после этого я осознала, что рядом раздаются громкие причитания Лукреции. Я посмотрела на нее со смесью жалости и смертельной ненависти. Она была такой же слабой, как и Джофре. Уж несомненно, куда слабее, чем мне казалось. Я бы на ее месте боролась, пыталась найти какой-то выход, чтобы спасти и ребенка, и мужа…
Но возможно, она на самом деле не очень-то этого и хотела. Возможно, ее любовь к Чезаре была даже сильнее моей.
Как бы то ни было, в результате у меня отняли все, что придавало моей жизни смысл. У меня больше не было ни желания, ни сил думать о проблемах Лукреции. А когда Лукреция приблизилась ко мне, рыдая самым жалким образом, и попыталась обнять меня, умоляя о прощении, я решительно, хоть и не грубо, оттолкнула ее. С меня было довольно дома Борджа с его двуличием.
Уже спустились сумерки, когда я наконец осознала, что донна Эсмеральда стоит у дверей прихожей и уговаривает стражников.
— Пожалуйста, — произнесла она. — Донна Санча только что потеряла брата, а донна Лукреция — мужа. Не лишайте их возможности взглянуть на тело и присутствовать при погребении.
Стражники были молоды. Они поклялись повиноваться своим хозяевам, но им не нравилась несправедливость происходящего. Одному из них явно было сильно не по себе от нашего горя.
— Прошу прощения, — отозвался он, — но об этом не может быть и речи. Нам строго-настрого приказали никого не выпускать из этих покоев. Никому из домашних не дозволено видеть ни тела, ни похорон.
Тут стражник покраснел, осознав, что он, похоже, открыл нам больше, чем хотелось бы его командиру, — и умолк.
— Ну пожалуйста! — продолжала умолять донна Эсмеральда.
Она не унималась до тех пор, пока стражник не смягчился.
— Ну хорошо, пускай они быстренько пройдут на галерею. Если они выйдут на балкон, то смогут увидеть процессию, когда та будет идти мимо.
Заслышав это, Лукреция встала. Я устало последовала ее примеру и вышла следом за солдатами в теплую летнюю ночь.
Тени — вот и все, что я помню. Штук двадцать трепещущих факелов вокруг гроба, который несли на плечах несколько человек, и силуэты двух священников. Я знала, что с телом моего брата поступят так же, как и с прочими жертвами Борджа: поспешно омоют и засунут в деревянный ящик.
Альфонсо заслуживал пышных похорон с сотнями скорбящих; его доброта давала ему право на прекраснейшие молитвы и надгробные речи; за его гробом должны были бы идти папы, императоры и кардиналы. Но его поспешно похоронят во мраке люди, которые даже его не знали.
Тогда я решила, что Бог, даже если он и существует, жесток, как никто на свете, и более вероломен, чем мой отец, чем Папа Александр, чем Чезаре, — ибо он оказался способен создать человека, исполненного лишь любви и доброты, а потом погубить его самым бессердечным и бессмысленным образом. В этой жизни не было справедливого воздаяния ни для злых, ни для добрых.
157 
