173 
И как Вы были правы, когда говорили, что человека очень легко сделать счастливым: достаточно приговорить его к казни, поставить к стенке, ударить в барабаны, а потом казнь отменить. Казнь отменяется! Казнь отменят себя! Вот и у меня… Только следы от этих железных нарукавников до сих пор краснеют…
Я расположился за столом, хотя ведро и мешало. На боку у него была такая дырявая зубатина, где когда-то что-то было прикирдычено. Но места достаточно, чтобы открыть дневник и увидеть, что уже два дня он не писан. Последнее, что там, — это очень живая Земфира, полуживые бабочки и еще живая индюшка в бане у дедушки Людвига, о чём я успел записать утром, до прихода нацистов… Если бы они не пришли — ничего бы не было… Вот и говори, что не фатумный рок правит миром!.. Если бы не выпал диктофон — не возник бы конь в бюро, взял бы свои 300 — и адьё!.. А если бы они пришли, а я не открыл бы дверь — не было бы камеры… А если бы не послушал Виталика — не было и бы нацистов… Если бы бы бы… Вот это великое «бы»!
Пока я прилаживался, вернулся сержант, и мы на досках открыли свёртки. О, тут всё, что надо, — и тёплые еще пирожки, и пиво, и даже треугольные, как шапочки Наполеона, чакрапури с сыром. Пасту и зубную щётку надо спрятать в карман куртки, вместе с салфетками, для всяких санитарных дел.
Сержанта звали Саня Косых, родом из-под какого-то городка, в Москве — шестой год. Я спросил его, не страшно ему работать в милиции?
— Конечно, страшно, а что делать? На хлеб зарабатывать надо?
А, процесс, без результата. Он аккуратно взял пирожок, присел на доски… на пары со мной, как равный, а не так — сверху вниз… У него было приветливое чистое лицо, тёплые глаза. Или это мне так казалось сейчас?.. Чтобы завязать разговор, я спросил его, не хочет ли он, как один мой знакомый, поступить в Иностранный легион и мочить чёрных и белых, но он не хотел никого мочить — напротив, хотел собрать деньги и купить домик, уехать из Москвы и разводить бычков.
— Тут жизнь трудная, бойкая, я не привык… Того и гляди, хвост прищемят… Исколбасят почём зря…
Я не стал уточнять, кому его хвост нужен, — если я его правильно понял, он говорил о своём члене (наверняка у русских, как и у нас, немцев, есть метафора — в обиходе обозначать «мужской член» как «хвост», Schwanz)… Какие-то бабы хотят ему член прищепить, из ревности, очевидно, исколбасить, колбасу сделать… Прищемят? Защипка?.. Прицепка? Бабаня говорила, когда бельё вешала: «Фредя, подай защипки!» Или прищёлки?.. Ну, неважно, что-то щеп-щип… А когда мама купила такую железную ракладятину для сушки белья, Бабаня всё равно вешала на веревках — «лучше сушится», говорила… Я еще смеялся — солнцу не всё ли равно, где сушить?.. А папа объяснил, что Бабаня права, потому что на верёвках объем подставленных солнцу площадей белья вдвое больше, потому что ничего не заслоняет лучей, тогда как на раскладятине вещи висят густо и закрывают друг друга… Мама, правда, и тогда оставила за собой последнее слово: «Сушит не солнце, а воздух, не имеет значения, как вещи висят», — но папа не стал продолжать спор — он вообще всегда отлично знает, когда надо закрывать-закрыть дискуссию, потому что у мамы дёргается веко и стучит каблучок о пол…
— А вы с какой Германии — с Восточной или с Западной? — спросил Саня, беря за ушко чакрапури и деликатно разрывая его пополам (внутри белела тонкая слойка сыра, как душа в человеке).
— Я — из очень главной, из Баварии! Не худовая страна! — не без гордости сообщил я и кратко пояснил, что мой дедушка Людвиг так учил меня бороться с депрессиями, тоской или если чего-то хочется, чего нельзя или нету: лечь в траву, посмотреть в небо, сказать себе: «Я живу не в худшей стране и не в худшее время, не всё так страшно, как кажется, — другим бывало куда хуже». — И всё пройдет! Der Weg ist in dir!
— Это что?
— «Путь — в тебе»! Сам, значит, всё… Червячный переход… — вспомнил я вслух рассказ Павла Ивановича и сообщил Сане, что нашу Землю можно проползти от полюса до полюса, а человек должен сквозь себя каждый день ползать.
Саня уважительно покачал головой:
— Ну, даешь!.. А здесь чего делаешь? На курсах?
— Да, курсатый… Но главный курс — жизнь. Вот, чашка-ложка… Да, а где отсюда эта… — Я вдруг забыл, как будет по-русски «Krug». — Круг где? — указал я на ведро. — С чем пить-попить?
— Какой круг?
— Ну, кружок… С чем пьют. — Я показал рукой.
— А, кружка!
— Да, кружка, маленький круг… И почему это так… нельзя снять, твёрдо… — Я пошатал ведро.
173 
