174 
Сержант аккуратно вытерся салфеткой:
— Это эпоксидкой приклеено, чтобы бошки друг другу не поразбивали… Кто? А кто сидит. Тут всякие попадаются.
Это была тревожная информация!..Вошки! Всякие! Попадают себя!
— И что… сюда могут плохие люди… присюдачить?
— Нет, вас велено одного держать, отдельно. Или с тихими. — Сержант потрогал ведро: — Была кружка на цепи… Да той цепью одного чуть не удавили, вот и сняли, от греха подальше… «Кто захочет — и так напоится — сказал начальник, — а нам головной боли меньше».
— Это да, им меньше и людям хужее…
— Да ну! Одна зараза от этой кружки.
Из коридора послышались крики:
— Стоять, бакланы! Лицом к стене! Руки на затылок! — и Саня побежал, наскоро заперев меня ключом.
Я остался один. Сложив оставшееся в пакет, допил пиво. Теперь надо ждать. Как говорится, суй железо, пока горячо. Свинья не выдаст — бог не съест…
Я вернулся к дневнику и долго писал его, вспоминая как можно больше новых лексем и деталей. «Der Teufel steckt im Detail»[102], — повторяет дедушка Людвиг, хотя, вернее, это бог прячется в деталях… Кстати, интересно, верит ли чёрт в бога?.. Надо будет на семинаре по сакралу обсудить.
Но писать было трудно — голову наполняли панические мысли о деньгах: где отец возьмёт столько? Как переправит в Москву? Как потом отдавать?.. Нет, надо к дедушке Людвигу поехать… Если очень попросить — может одолжить… У него деньги водятся, еще с военных времен. Бабаня по секрету рассказывала, что, когда дедушка Людвиг работал в Дахау хаусмайстером, там в это время профессор Мюльхауз строил лабораторию по получению золота из парафина, камней и песка со дна реки Изар, и дедушке Людвигу, очевидно, кое-что перепало, хотя золото там так как будто и не успели начать добывать — Красная армия помешала… Да, если попросить дедушку Людвига — он может одолжить Фреде деньги, хотя бы и с процентами, он деньги уважает…
А вот другой дедушка — безрукий Адольф — всегда ругал богачей и говорил, что богач несчастлив, живёт в вечной лжи и постоянном страхе за всё, что ему дорого, что высунувший голову от головы и погибнет, только от чужой. А когда он услышал по ТВ, что на аукционе была продана картина «№ 5 / 1948» Джексона Поллока за 140 миллионов долларов, от ярости грохнул своими протезами по столу: «Что это, мир окончательно ополоумел, свихнулся, спятил?» И начал считать — если с одной стороны поставить эту мазню из пульверизатора, а с другой — всё то, что можно купить на 140 миллионов, то это будут горы хлеба, километры колбасы, тонны еды, ряды новеньких машин, сотни бочек пива и вина, холмы одежды, курганы лекарств, прорва книг и т. д. Правомерно ли это? И что это вообще значит?.. Может ли стоить одна картина, какая бы она ни была великая, этих тонн и декалитров? И какое имеет право какая-то гадина где-то в своем бункере вешать себе на стены все эти тонны и декалитры, когда полмира умирает от голода и жажды?
Когда же я попытался возразить ему в том смысле, что живопись в хлебах не меряется, он отвечал, что очень даже меряется, что живопись — это то, что никому, в принципе, не нужно, пятна краски, но это покупается за бешеные деньги потому, что к этому делу привешен дьявольский ярлык дороговизны, как к золоту или алмазам. Люди, сговорившись, договорились считать алмазы и золото драгоценными. А что в них драгоценного?.. Ничего. Из золота даже приличной лопаты не сделать. Ну, алмазом стекло порезать ещё куда ни шло… И что?.. «Вдумайся, вот есть бриллиант “Куллинан” — 3106 карат, это где-то 621 грамм, его стоимость равна стоимости 94 тонн золота!.. А?.. О чем это говорит? Только о человеческой глупости и подлости! Почему кусок минерала должен быть равен 94 тоннам металла?.. А чему равны 94 тонны золота, что на них можно купить — ты можешь себе представить? Что это — мир совсем сошёл с ума?»
Чтобы не раздражать его, я не упомянул в том разговоре, что на «Сотбис» скульптурка Джакометти была продана за 104 миллиона долларов, а то бы он окончательно вспылил и ударился бы в подсчёт эшелонов с хлебами, грузовиков с колбасой и цистерн с пивом. Зато я вспомнил, как папа повёл меня ребенком на собрание акционеров «BMW», где в президиуме сидела госпожа Клаттен, хозяйка трети концерна, и её бриллианты сверкали так бурно, что людям в зале пришлось надевать темные очки, чтобы не ослепнуть. А после собрания, на улице, когда вдруг полил дождь, норковые и песцовые шубы дам намокли, и дамы стали похожи на облезлых несчастных крыс, о чём я папе и сказал, на что он усмехнулся: «Ничего, высохнут…»
174 
