И Жанночка не звонила. Вот уже две недели не слышала она ее голоса, и это тоже было весьма непривычно, и выбивало из колеи. Без ежевечерних отчетов было Асе одиноко и маетно, как в сиротском и неприютном детстве. И некому было на Пашку пожаловаться, и некому было ей совет дать, или другие какие четкие указания… А субботним вечером такая вдруг жалость к себе напала, хоть плачь. Она и заплакала. И так с удовольствием наплакалась, и от души, и горько, и долго, и громко, и с потоком настоящих горячих слез, что сразу и легче стало, будто отпустило внутри. И рука сама потянулась к телефонной трубке набрать заветный знакомый номер. До того знакомый, что даже цифры, его составляющие, на телефонной трубке были стерты больше других…
— Здравствуй, Жанночка… Это я… — осторожно проговорила Ася в трубку и замолчала, вся сжавшись внутренне. Трубку она тоже сильно сжала в кулаке, будто она могла вот–вот выскользнуть и шарахнуть ее по голове ожидаемым Жанночкиным презрением–недовольством. — Вот, решила тебе позвонить…
— Аська, ты, что ли? — полился ей в ухо неожиданным бальзамом веселый Жанночкин голос. – Привет! Ты где пропала? Хочешь приехать? У нас тут такое…
— А что случилось, Жанночка?
— Да вот, гости тут у нас… Такие забавные – прелесть…
Жанна вдруг отпустила от себя трубку и звонко расхохоталась где–то вдалеке, и захлопала в ладоши, а потом закричала кому–то очень веселым сюсюкающим голоском - «…ой, ой догоню сейчас…» Ася изо всех сил прислушивалась к происходящему по ту сторону трубки движению, к визгливым детским голосочкам, к счастливому Жанниному смеху и ничего не могла понять – откуда у них там дети–то взялись?
— Ой, Аська, я и забыла, что ты на проводе… — снова послышался в трубке запыхавшийся Жаннин голос. — Тут к нам Левушкин молодой сотрудник в гости пришел с женой и с детьми… Боже, ты бы видела, какая прелесть! Какое чудо! Давай приезжай, сама увидишь!
— Хорошо, хорошо, Жанночка! Я сейчас!
Ася резво соскочила с дивана и начала лихорадочно собираться, натягивать на себя первое, что попадалось под руку, будто опаздывала куда. И билась при этом в ее голове только одна, противная и убогая, но все–таки такая приятная мысль – слава, слава богу, Жанночка больше не сердится…
Добралась она до их дома на удивление быстро, словно маршрутка специально для нее и подскочила. И пробок никаких на ее пути не оказалось, и светофоров красных. И получаса не прошло, как она, запыхавшись от быстрого подъема по лестнице, уже звонила в дверь их квартиры, переступая от нетерпения с ноги на ногу. Дверь ей открыл улыбающийся Левушка, но Ася, только взглянув на него, поняла, что улыбка его явно не ей была предназначена. Она как–то вдруг это почувствовала, по глазам Левушкиным. Равнодушными и досадливыми были его глаза, а улыбку он просто забыл с лица стереть, пока к двери шел. Бросив ей на ходу быстрое «а, это ты, заходи», он тут же развернулся и ушел в угловую комнату, то бишь в свой «кабинет», в открытую дверь которого Ася увидела краем глаза молодого красивого парня с рюмкой коньяка в руке и с такой же почти, как у Левушки, улыбкой на лице – улыбкой довольства жизнью, довольства собой, довольства складывающимися очень и очень благоприятно для него обстоятельствами. Разом что–то больное и неприятное кольнуло Асю в сердце, словно дернуло его за веревочку. И она сразу поняла – что: на этом месте в кабинете у Левушки, именно с этой улыбкой и с этой рюмкой коньяку должен был по всем законам жизни сидеть вовсе не этот самодовольный парень, а должен был сидеть ее сын, ее Пашка. Это он должен был так вот расслабленно откинуться в мягком кожаном кресле, он должен был небрежно держать в руке рюмку с дорогим коньяком. Это на нем должен быть такой вот строгий костюм и такой вот стильно–модный галстук. Это его, его место…Пашкино…
А из гостиной ей в руки уже летело, хохоча, очаровательное малолетнее создание, состоящее из одних умилительных прелестей — белых кудряшек, веселых голубых глазок, ручек–ножек в нежных пухлых перевязочках, а так же состоящее из многочисленных пышных оборочек кокетливого платьица и крошечных туфелек с розовыми бантами; Ася едва успела руки раскрыть, чтоб подхватить девчонку на лету, чтоб она не шлепнулась с размаху на твердые плиты прихожей, и она тут же забилась–задрыгалась у нее в объятиях, требуя отпустить на волю.