Лёгкий, ненавязчивый романчик 
82 
Обманули беззаботную стражу, подкрались на санях и понеслись с горы «как на счастливый лов», по снегу в девять пядей. И люди Василия обмерли – «яко изумлени». А великий князь, ослепивший в свое время брата Шемяки – Василия Косого, побежал в конюшню, да разве сыщется на Руси готовый конь, когда за дело берется судьба! Пономарь втолкал его в Троицкий собор, одного-одинешенька, запер, а сам вдарил бежать что есть сил. А гончая свора ворвалась и прямо, не спешиваясь, на конях – по лестнице, к соборным вратам: где? Где – хватали за грудки. А великий князь, ухом к дверям, он же слышал все это, схватил икону явления Богородицы Сергию и сам отпер южные двери. И главный догонял бросил руку свою ему на плечо: «Пойман еси, великий князь». И сам заплакал, уже зная все наперед. А Василий кричал, что пострижется в монахи, прямо здесь, корил крестным целованием. Ведь целовали эту самую икону, у этого самого гроба, «не мыслити… лиха», хватался за руки, молил, грянувшись оземь у гроба Сергия-чудотворца; «кричаньем моля», «захлипаясь» так, что посланные сами прослезились, а потом он просил: «Не лишите мя зрити образа Божиа»…
Его ослепили. Оставив в истории – Темным. В охотничьей суматохе упустили: будущего Ивана III – первого настоящего русского царя – унесли в охапку, скрывали в каком-то, наверное, подвале и ночью вывезли дальше. Античный, твою мать, эллинизм.
Запираются ворота Лавры деревянной решеткой – где ж наше место проживания?
Отчаявшись оживить телевизор, я упал животом на кровать. Кусал яблоко, вздыхал: отчего пуста моя жизнь? Лежебока? Но все русские любят диван. Куда ехать, ежели зима долгая, кругом – Сибирь и снега в девять пядей. Нет, беда, что душа моя бронзовая, душа моя медная и стальная не помнит детства, золотого века. Все империи наигрались, собрали солдатиков в коробок, легли спать и умерли, осенив мир заревом «классических эпох», – они снятся, и ты любишь золотые сны, правившие племена на юг, ранние царства, микенскую эпоху, ахейских царей, колесницы и костры Троянской войны, нашествия дорийцев, безгласие «темных веков», Пелопоннесские войны, персов, македонцев, богов, плавное, как и рождение – угасание, прощальный свет их, сиявший русским из Царьграда…
А историю русских я любить не умею. Во мне ее нет. Империя близка, слишком близка, солдаты ее еще грезят триумфом. На первый взгляд… Нас еще не разделили века и варвары, свет забвения еще не сгладил кровавых и лживых черт. Но пустота моя не только от этого.
Мы отроду не любили нашей истории! Праведная жизнь родилась не лучом Авроры, а пушкой «Авроры», и все века до этого казались пустопорожним топтанием, пьянством, тиранством над бедным людом, Божьей ложью – былое отчего-то вовсе не спешило к историческим неизбежностям, – разве могли мы это простить? Мы запаха земли не знали, но презирали ее вонь. И признали единственное, сгодившееся нам, – державу. ДЕРЖАВУ. И свыклись, что это – главная ценность.
За отстоянную и добытую землю прощалось все. До тех, кто принес кирпичик в Кремлевскую стену, мы снисходили и допускали в свои куцые сны – только рубак и только победителей. Без знаков различия, души и плоти. Только: Дмитрий Донской – победитель на Куликовом поле, Сергий Радонежский – благословил Куликовскую битву, Петр I – победитель при Полтаве, Александр Пушкин – почти декабрист, Николай Гоголь – обличитель царизма. Какую силу можно черпать с этих обглоданных скелетов? Какие золотые сны навеют слова Ключевского, что три великих святых русского народа четырнадцатого столетия – митрополит Алексий, Сергий Радонежский, Стефан Пермский – лишь делали «одно общее дело» – «укрепление Русского государства»: только-то? Мы затоптали душу свою порывами: любить – не любить, сгодится он нам или – враг, хотя подземные миры нации должны существовать неподсудно, как сердце, про него не скажешь: люблю, не люблю. Но пустота моя не только от этого.
Еще и то: империя, набравшись сил, действительно, не расцвела «классической эпохой», дала куда меньше, чем могла, или мы просмотрели золотой век, или не дождались; так изнурились борьбой за выживание, что ноги протянули прежде песен и Акрополя, просто спились и легли под забором, – мускулистая, жилистая, стершая зубы лошадь, рожденная слишком рано и надорвавшаяся по малолетству; а дети ее бегают кругом, кто – тоскуя по матери, кто – обожествляя сиротство свое, но сходясь в одном: хочу полюбить, да не знаю – как и не знаю – что.
82 
