— Я — «Кошка», вызываю вторую и пятую, ответьте. Прием.
— «Кошка», слышим вас. Мы на подходе, будем через три-пять минут.
— Ждать не буду, вступаю в бой. Отвлеку на себя бронетехнику. Ваша первоочередная задача — минометы.
Зажмурился, прокрутил в голове местность. Хоть недолго мы здесь были, но что-то все-таки отложиться в памяти успело.
— Проверьте лощину справа от дороги — удобная позиция.
— Вас понял, «Кошка».
Я тангенту на внутреннюю связь перещелкнул.
— Давай, Нильс, — командую, — вперед… но пока потихоньку.
Штурмпушки… Фрикс сказал, что их атакуют при поддержке штурмпушек. А обер-лейтенант человек обстоятельный, можно даже сказать, педантичный, даже в таких вот, не способствующих мыслительному процессу условиях. То есть была бы против них одна штурмпушка, он бы именно так и сказал… значит, пишем в уме две.
Освещения, в принципе, хватает — в городке полыхает не меньше половины домов. Другой вопрос, что освещение ночью, штука ох какая обманчивая — очень резкую границу тьмы и света дает и вот за этой границей хрен ты чего разглядишь, пока это самое хрен чего на тебя оттуда не выпрыгнет… или не врежет бронебойным.
И ночным прицелом не воспользуешься — засветка!
Поднял бинокль, подождал, пока враз скакнувшая к носу картинка не успокоится, подстроил резкость и повел медленно вдоль.
Ничего. То есть дома горящие, фигурки черные кое-где перебегают… падают… вот у перекрестка, за сараем рыл пятнадцать собралось. Явно к броску готовятся. Врезать по ним? Ох, чешутся руки… и демаскироваться? Пока они меня видеть не должны, да и слышать, на фоне своего концерта, в общем, тоже. А ракеты — мало ли кто и зачем… они если и ждут подкрепления, то наверняка со стороны магистрали, а не из собственного тыла.
Черт, ну где же эти твари затаились?
Почти совсем уж решился плюнуть на штурмпушки и врезать по пехоте… ветер хлестнул ледяной волной, смахнул на миг заслонившее улицу пламя и на сетчатке словно на фотопленке отпечаталось: чуть наискось, приткнувшись к полуразрушенному дому, стоит штурмпушка, язычки огня вдоль всего корпуса алым гребнем, подожгли-таки ее наши, а впереди, правее, на выезде из проулка, вторая, целая, низкий, хищный силуэт… разворачивается…
— Нильс! Второй выезд слева от шоссе… жми! — Сам нырнул вниз, задвинул люк, защелкнул упал в кресло, приник к прицелу… ну, думаю, иди сюда, сука… У меня для тебя подарочек имеется! Бронебойным заряжай!
Уверен, пара-тройка авровцев точно в штаны наложила, когда из темноты за их спинами наша бронированная махина выскочила.
— Левее, Нильс, левее!
«Мамонт» дернулся, туша подбитой штурмпушки из прицела пропала, а взамен влезла корма целой — она как раз развернуться успела.
Вот в эту корму я из обоих стволов и всадил! Чуть больше ста метров — лечить бесполезно!
— Направо!
Там стоял какой-то мелкий броневик с круглой башней… то ли подбитый, то ли просто замешкался… я даже не успел на него навестись, слишком быстро все произошло — и мы его попросту раздавили.
— Осколочными… радист, почему пулемет молчит!
— Ленту перекосило!
— Вальтер, ты сука!
Проскочили улицу до окраины, лупя по всему, что видели, развернулись, вкатились на параллельную… какая-то фигура выскочила из огня прямо под левую гусеницу. Я положил подряд три снаряда вдоль улицы, и там сразу же замельтешили… потом Вальтер справился с лентой и расшвырял это мельтешение нитями трассеров.
— Направо!
Мелькнула, было, мысль, что надо скомандовать прекратить огонь — где-то здесь уже могут быть наши. Мелькнула и погасла, когда из-за забора выскочила очередная черная фигура и бросилась к панцеру, очень ловко держась при этом справа, в «мертвом» для пулеметов секторе.
Я начал открывать рот для вопля: «Дави!», затем до моего измотанного сознания дошло, что в руках у фигуры машингевер-47 с обрывком ленты… «Стоп!» В ушах у Нильса, должно быть, еще минут пять звенело, как на хорошей звоннице.
Соображения, впрочем, мехвод не потерял — не просто остановился, но и развернул «Мамонт» на сто восемьдесят.
Вниз я скатился почти со свистом. Рванул замки кормовых люков, вывалился наружу — и меня едва не сшиб с ног… Гуго?
Гуго Фалькенберг?
Оглушенный, оторопелый, я стоял перед ним, а Гуго Фалькенберг — измазанный сажей, как последний черт преисподней и вдобавок забрызганный какой-то слизистой хренью, отбросив в сторону машингевер, с размаху хлопал меня то по правому, то по левому плечу, и что-то орал при этом, смешно кривя рот, а по лицу его катились, оставляя за собой четко различимые тонкие дорожки… слезы?