Особенно,... 
68 
Евсей зыркнул на меня — спьяну, конечно, — и заорал: «Куда на самый верх? Что он людей баламутит? Что он выспрашивает? Он людей может под статью подвести».
Я говорю Евсею: «Какую статью, Израиль пойдет по коммунистической дороге. Это всем известно. Его империалисты не развернут. Евреи всегда впереди революции. Все знают».
Евсей опять мне орет: «Дурак ты старый, тебя и развернут, и свернут, вроде гармошку, ты только пернешь! Государство — не для того, чтоб ответственность ощущать, а чтоб быть». Я понял так, что евреев будут гонять в союзном масштабе.
Вот такой был единственный раз противоречий Довида с Евсеем. Но так как к семейной жизни это касательства не имело, Довид внимания не заострил. А сейчас рассказал мне, чтоб показать, как Евсей реагировал на еврейский вопрос. По-советски реагировал, по-партийному. Правильно.
До смерти Евсея, до его похорон, Довид видел Лаевскую несколько раз. Случайные столкновения на базаре не считаются.
А считается следующее.
Она прибежала под темноту к Евсею — Довид как раз остался ночевать. Вызвала Евсея из дома на двор и долго с ним говорила на повышенных тонах. Когда Евсей вернулся, был весь красный и злой.
Я спросил, когда примерно состоялась встреча.
Довид быстро ответил, как по писаному:
— Восемнадцатого мая пятьдесят второго года.
Я от неожиданности подскочил. День смерти Лилии Воробейчик.
— Почему запомнил? Быстро отвечать!
Довид испуганно промямлил:
— Что ты на меня кричишь? Ты ж не в милиции. Сам сказал. Запомнил, потому что в этот день малой Ёська имел день рождения. Народился он восемнадцатого мая пятидесятого года. Я всех своих внуков отслеживал, как рождаются.
— Дальше?
Дальше не получилось. У Довида какая-то резьба сорвалась. Я вовремя заметил, что он стал качаться, и придержал его в надежном положении.
В какие глупости человек верит! Не влазит в нашу действительность. И в газетах пишут — а не влазит.
— Ладно, Довид. Сима обед сготовила. Или ужин. Поедим. Буди Зуселя.
Зусель очнулся сам. Встал, пошел к Малкиной могиле, постоял минуту. И двинулся в сторону нужного направления.
Он шел, как маяк. Кладбище большое. Старое. Лет за триста много скопилось. Сколько тут евреи жили, за столько и образовалось.
В доме никого не было. На столе — накрытый рушником чугунок, миски.
Зусель отказался с порога, помотал головой и поплелся за занавеску.
Я отметил с сочувствием:
— Голодовку объявил? Насквозь худой, куда еще?
Довид объяснил, что у Табачника кошер, а Сима не соблюдает. Все одним ножом кромсает. И сало принесла. И кровь с курицы до конца не спускает. Малка старалась. Зусель в ней был уверен. А за Симой ходит, пальцем тыкает. А толку нету. Еврейская старушка по соседству носит ему свой хлеб, сухари. С водой пьет из своей чашки.
— Мне казалось, до конца с глузду съехал наш блаженненький. А он рассуждает. Удивительно.
Довид развел руками.
— Вот ты и сало кушаешь, и прочее. Быстро опять переучился. Вы ж тут с Зуселем синагогу устроили. И хлопцев учили по книжкам.
— А-а-а-а. Не помогло мне. Только хуже стало. Читаю, читаю — все неправильно в жизни делал. Нету сил осознавать.
Я терпел, пока не закончили обед.
Потом сказал шепотом, чтоб угодить Довиду:
— Пошли. Далеко?
— Далеко.
Довид вел меня огородами, потом через колхозное поле, потом через лесок, потом через железную дорогу. Я шел за ним и обдумывал.
И надумал.
— Стой! Довид, стой смирно! Повернись! Лицом!
Довид замер.
— Довид, куда ты меня ведешь? У меня оружие. Подумай, Довид.
Довид медленно повернулся, и еще даже и не повернулся, а на половине вздоха закричал:
— Пришли, гад!
И кинулся на меня. С финкой. Я узнал свою финку. Из сидора моего. Я на Лаевскую грешил. Я на Суньку думал. А это Довид.
Старика я, конечно, скрутил. Его же рубахой руки за спиной ему и связал. Аккуратненько. С уважением к возрасту.
Говорю:
— Довид Срулевич. Неужели ты мог подумать про меня, что я окончательный дурак. Говорил, что надо откапывать гроши, а лопату не взял. За занавеску пошел вроде на Зуселя посмотреть перед выходом, а вышел с оттопыренным карманом. Наплел мне. Ну что тебе Зусель мог про гроши сказать, если он в таком бедственном положении рассудка. Ну для чего б ты мне тайны свои еврейские выдавал, если б не замыслил какой-то обман зрения и слуха. Чтоб я поверил, что я у тебя на полном доверии. Я ж сильней. Я ж заранее сильней. Ну что молчишь, Довид Срулевич?
68 
