Лодочка оказалась неожиданно легкой и устойчивой — даже на одной ноге Белинда стояла совершенно спокойно. Она торопливо сбросила туфлю и натянула колготки, а потом присела на подлокотник кресла и обулась в обе туфли.
Осторожно встала, сделала несколько шагов, готовая ухватиться за спасительную мебель, как только земное притяжение потребует ее к себе, да побыстрее…
Ничего похожего. Даже по густому ковру она шагала уверенно и прямо, не спотыкаясь и не путаясь в ворсе. В зеркале же отразилась и вовсе красотка — высокая, статная, с хорошей фигурой женщина, чьи ножки приковали к себе даже ее собственный взгляд.
Странно, тридцать девятый размер совсем не бросается в глаза… Наверное, дело в удобной колодке.
Знакомое словосочетание, которым она утешала себя последние десять лет, заставило ее расхохотаться, а когда, отсмеявшись, она вновь взглянула на себя, в зеркале что-то изменилось. Белинда не сразу поняла, что именно, а когда поняла — визжать и прятаться было уже поздно.
Мэтью Карлайл стоял на пороге ее комнаты с разинутым ртом и глазами, по величине догонявшими чайные блюдечки. И в этих глазах стыл такой восторг, что горячая волна затопила Белинду с головы до ног, а потом понеслась обратно, с ног до головы, и только тогда она смогла смущенно пожать голым плечом и прошептать:
— Я не очень глупо выгляжу?
Мэтью Карлайл издал странный звук горлом — нечто среднее между рычанием тигра и курлыканьем отлетающего в Египет журавля — и судорожно потянул из стороны в сторону узел галстука. Все отрепетированные фразы официального извинения испарились из памяти, и Мэтью выпалил, как только голос вернулся к нему:
— Белинда, ты потрясающая!
Она вспыхнула от удовольствия — и в этот момент что-то произошло у нее со зрением. Она вдруг увидела совершенно другого Мэтью Карлайла.
Не было Большого Босса в строгом костюме. На пороге ее комнаты стоял красивый высокий мужчина, темноволосый, со светлыми глазами и красиво очерченным ртом. У него была хорошая фигура, не слишком накачанная, но и нимало не расплывшаяся. Седина на висках удивительно сочеталась с выражением мальчишеского восторга на лице, разом убавившим Мэтью лет десять, не меньше. Одной рукой он все еще держался за узел галстука, а другой вцепился в дверной косяк, и Белинда какой-то частью сознания отметила, что у него очень красивые руки — с длинными пальцами, сильные, загорелые.
А потом она посмотрела ему прямо в глаза — и утонула в них. Словно бросилась с головой в горное озеро.
В глазах Мэтью отражалась она сама, новая, красивая, уверенная, но было и еще что-то, чему она пока не знала названия, не могла узнать, но что уже совершенно точно принадлежало ей, ибо родилось из-за нее.
Рита Дельгадо, наверное, могла бы подобрать ЭТОМУ определение. А возможно — нет…
Мэтью Карлайл шагнул вперед и церемонно склонился над трепещущей рукой Белинды Карр.
— Прошу вас, Прекрасная Дама, оказать мне честь разрешить сопроводить вас к столу. И быть вашим верным слугой, разумеется.
Откуда-то из детства, из старого Вальтера Скотта в шоколадном с золотом переплете, из «Песни о Сиде» пришли слова, и Белинда Карр отвечала, слегка склонив кудрявую голову к плечу:
— Благодарю, рыцарь, и поверьте, что это честь для меня — быть вашей Дамой. Дайте же мне вашу руку, сэр рыцарь… иначе я навернусь с лестницы!
Они рассмеялись так звонко и весело, что с лестницы чуть не навернулась, — от злости — миссис Блэквуд, уже спускавшаяся в банкетный зал в обществе своего супруга Дэрила.
Идти на каблуках оказалось не так уж страшно, особенно опираясь на руку Мэтью. Первые несколько секунд Белинду смущала собственная грудь — она уж очень вызывающе колыхалась под платьем, поскольку никакой лифчик, разумеется сюда не подходил. Белинда вспомнила о черной шали, расшитой серебряными молниями — вероятно, она именно к этому наряду и прилагалась, — но возвращаться было неловко, а потом, уже внизу, в холле, Белинда столкнулась с женщиной, при взгляде на которую всякое ее смущение исчезло.
Ярко-рыжая, зеленоглазая особа в золотом платье и на полуметровых каблуках приветственно взмахнула золотой же сумочкой. Особенностью ее наряда являлось то, что лиф платья лишь прикрывал самые соски, оставляя роскошный и несомненно искусственный бюст практически на всеобщем обозрении. Разрез юбки доходил до максимально верхней точки бедра, обнажая бесконечной длины ногу и только чудом не превращаясь в вырез лифа.