Особенно,... 
44 
— Удобно, наверное, когда муж — врач, его не испугают детские болячки.
— В том-то и беда, — вздохнула Анетт. — По сравнению с тем, что ему приходится видеть, боль в животе кажется мелочью. Я так и знала, что стоит мне уехать, как кто-нибудь заболеет.
— Анетт, у мальчика всего лишь заболел живот, тебе не обязательно мчаться домой.
—Может быть, — не очень уверенно согласилась Анетт.
Дорога до Даунли изобиловала поворотами, Кэролайн приходилось вести машину очень аккуратно.
—Не хотела бы я ехать по такой дорожке дождливой ночью, да еще после пары банок пива.
Она подумала о незадачливых водителях, которых ей не раз приходилось защищать в суде. Как правило, это бывали состоятельные чикагцы, имеющие проблемы с властями; они пытались притупить тревогу выпивкой, а в результате только усугубляли свое положение.
—Помнишь, как мы болели ветрянкой? — спросила вдруг Анетт.
Ветрянка? С чего бы Анетт об этом вспомнила? Кэролайн бросила на сестру недоуменный взгляд:
— Конечно, помню, мне тогда было девять лет.
— Мне было шесть, а Лиа — три. Мать решила, что будет удобнее, если мы переболеем все сразу, поэтому она повезла нас навестить больного мальчика, который ходил с Лиа в одну детсадовскую группу, и в течение трех недель мы все покрылись пятнами. И что же Джинни?
— Джинни была в своем репертуаре — занималась собственными делами, словно ничего не произошло.
— Она купила нам раскраски — три совершенно одинаковые раскраски для троих детей разного возраста с разными интересами. Помню, как она сидела в кресле, которое всегда стояло в углу ее спальни, и обнимала Лиа.
— Тебя она тоже обнимала, — вставила Кэролайн.
— Нет, не меня, только Лиа.
Однако Кэролайн помнила это очень отчетливо, так же как помнила свою обиду.
—Она обнимала Лиа и тебя, я помню. Когда я отказалась взять раскраску, она достала с нижной полки номер «Нэшнл джиографик» и дала мне. Сказала, что мне будет интересно его посмотреть. Мне действительно было интересно, но хотела-то я другого.
Анетт повернулась к сестре:
—Нам всем нужна была она сама, но, как всегда, ее внужный момент не было. А если даже она была с нами, то не всей душой. Мать делала все правильно: могла подойти поправить одеяло, погладить по головке или потрепать по щечке, посидеть рядом — совсем немного, сказать то, что полагается в таких случаях, но я никогда не чувствовала, что она по-настоящему переживает из-за моей болезни. Она относилась к моей болезни пренебрежительно, говорила; «Не ты первая болеешь ветрянкой и не ты последняя». Ничто не казалось ей экстраординарным, события шли размеренной чередой и… все было бежевым.
Кэролайн понимала, что Анетт имеет в виду. Джинни не любила ничего яркого — красного, лилового или оранжевого, лишь изредка среди одежды, например, могло попасться что-нибудь серовато-коричневое или цвета слоновой кости, в крайнем случае — розовое или светло-зеленое, но нормой считался спокойный нейтральный бежевый.
— Я хотела, чтобы она мне посочувствовала, — продолжала Анетт, — может, даже немножко всплакнула, чтобы у нее тоже что-нибудь зачесалось, потому что чесалось у меня.
— Джинни никогда не проявляла эмоций.
— Она их никогда не испытывала. Казалось, она составила для себя список вещей, которые полагается делать матерям, и делала все из этого списка только потому, что так положено, потому что этого от нее ждали, а потом вычеркивала соответствующую строчку: дело сделано, обязанность выполнена. Она никогда не выходила за рамки чувства долга и, уж конечно, никогда не ставила себя на наше место. Я же все время это делаю, я все переживаю вместе со своими детьми. Значит, по-твоему, если я беспокоюсь из-за самочувствия Томаса, это неправильно?
Кэролайн так не считала, по ее мнению, Анетт совершенно точно оценила Джинни как мать, даже если она сама несколько перегибает палку в другую сторону.
— Твое участие достойно восхищения, но это еще не повод сломя голову мчаться домой. О Томасе могут позаботиться и другие, он знает, что ты о нем думаешь и переживаешь за него, ведь так было всегда. Он не сомневается, что, если бы не эта история с новым домом Джинни, ты была бы с ним и сейчас.
— Да, я знаю.
— Любовь к матери — самое прочное чувство из всех. Можно любить мать, даже если по-человечески она тебе не нравится. Работая в округе, я достаточно насмотрелась на несчастных, забитых детей, которым надо было бежать от своих матерей куда глаза глядят, но они не убегали. Они оставались с матерями.
44 
