108 
— Нет, писательство к этому не имеет отношения. Я бы стал официантом, потому что это то, чем я решил стать. Или, я мог бы быть портовым грузчиком. Я часто спускался к докам последние несколько лет, наблюдал за ними — здесь нет искусства, но есть ритм и система, в которую можно погрузиться..
— И тогда бы вы перестали писать вообще.
— Да, идея такая. Я думал и о строителях. Каждый раз, когда я вижу бригаду, которая возводит какое-нибудь здание, то думаю: насколько же они чувствуют завершенность, удовлетворение, глядя, как растет огромная постройка и зная, что они вложили в это свои усилия.
— Вы хотите прекратить писать, зная, что это лучшее из того, что вы делаете. И то, что делает вас счастливым.
Воцарилось молчание.
— Вы не можете этого знать, — сказал Алекс спокойно. — А я в этом не уверен.
— Что ж, — сказала Ханна, помолчав. — В каком-то, смысле я знаю. Однажды я подумывала стать уборщицей в каком-нибудь служебном здании. Вы понимаете, поздно вечером, когда все уходят, а свет горит на пустых столах и в коридорах. Мне представлялось, что я буду как призрак, тихо пролетающий по этим странно молчащим комнатам, отрезанная от всех людей и делового мира, эмоционально не связанная ни с кем. Я думала, что тогда, когда у меня будет время подумать, не общаясь с другими людьми, постепенно я смогу прекратить чувствовать себя призраком и стану снова чем-то целостным.
Алекс мял бумажную салфетку, как будто полностью сосредоточенный на ней, но он слышал все, что сказала Ханна.
— Призрак, — повторил он. — А что мешает вам чувствовать себя целостной?
Ханна переплела свои руки на столе.
— У меня была дочь. Ее звали Ариэль, она была милым ребенком, полным любопытства и любви. Мы жили с моей матерью в маленьком городишке в Пенсильвании. Мать была секретаршей, я учила в школе, и вместе мы накопили достаточно, чтобы купить домик, такой маленький, что вы никогда бы не поверили, но в нем было довольно места для нас троих. Мы с матерью делили одну спальню, а Ариэль была в другой, в которой окна выходили на восток, она каждое утро просыпалась оттого, что луч солнца падал ей на лицо. Нет ничего в мире чудесней, чем помогать ребенку открывать все вокруг, и его собственное тело и разум; мне это очень нравилось. Мы все делали вместе — гуляли по лесу и плавали в местном бассейне, проводили часы в библиотеке, выискивая книги для нас обеих, а однажды мы даже сели в автобус и поехали в Филадельфию, а там ходили по городу и по музеям. В те дни я очень завидовала и злилась на богатых людей, которые могли купить своим дочерям что угодно, сказочные одежды, путешествия в Европу, прекрасные дома. А мы даже не могли сменить нашу просевшую кушетку или купить обеденный стол. Да, конечно, у нас не было столовой комнаты. Но даже и без денег мы были счастливы. А потом, она умерла.
Алекс вздрогнул, как будто его ударили:
— Умерла? Сколько ей было?
— Восемь. Однажды она решила, что она танцовщица и показала мне пируэт на нашем заднем дворе, а на следующий день она умерла. Конечно, я в это не верила, я отказывалась в это поверить. Я даже отказывалась произнести: Ариэль умерла. Я выходила и искала ее, по всем местам, где мы бывали вместе. Я повторяла все наши прогулки по лесу и сидела около бассейна, и бродила по библиотеке, ожидая увидеть, как она сидит за одним из столов, точно так же, как раньше, и листает книгу, а рядом с ней еще стопка — на неделю. Я даже ездила в Филадельфию, что, конечно, вообще не имело смысла, потому что — как бы она смогла попасть туда без меня? Но я поехала, и прошла по нашим любимым музеям, и по улицам с домами еще времен революции, которые нам так нравились, а когда я вернулась домой без нее, то начала снова ходить по лесу, сидеть у бассейна, бродить по комнатам нашего домика. Он был так мал, что я обходила его за полторы минуты, но я затягивала, делала медленные, короткие шаги, как будто чем дольше я хожу, тем более вероятно, что Ариэль выйдет из-за угла, или из двери, окажется в другой комнате.
Алекс видел себя в своем доме в Нью-Джерси, как он бродил из комнаты в комнату медленными шагами, ища жену, слыша ее смех и ее мягкий голос, когда она напевала, готовя ужин. Он придвинулся к Ханне взял ее за руку:
— Отчего она умерла?
Но она словно ничего ре слышала.
— Такое жуткое время, — произнесла Ханна, медленно качая головой. — Но как-то я продолжала учить детей и жить тем, что казалось совершенно нормальной жизнью, но при этом знала, что я совсем сумасшедшая, и моя мать не понимала, что со мной делать. Через какое-то время, конечно, я успокоилась. Но на это потребовалось много времени. Вся суть в том, что мы пересиливаем жуткие времена: мы так созданы. Многие люди снова начинают смеяться и любить, отзываться на красоту и бороться с уродством, и жать руки старым друзьям, даже если и потерялась безвозвратно какая-то радость в жизни. Она остается неосвещенным углом в душе, и никакой луч туда никогда не проникнет. Там всегда будет мрак.
108 
