124 
Герцену года не хватило, чтобы описать расстрел Парижской коммуны, победоносный поход версальцев, время переосмысления понятия «либерализм», время торжества цивилизации и прогресса над революцией. Метаморфозы либерального сознания прошли стремительно: от энтузиазма сорок восьмого года до реализма семьдесят первого не так уж много времени. Не об Империи речь, не о преданности Наполеону III (подставьте вместо него любого демократического правителя, гримирующегося под Августа); и даже не о замене Республики на Империю идет речь (подставьте сюда, если хотите, СССР и РФ) — речь о другом. Важно состояние души и ума либерального господина, который вытесняет из своего сознания любую мысль революционного, социалистического характера — и выдвигает вперед магическое слово «цивилизация». Именно цивилизация — то есть прежде всего порядок — делается залогом его душевного комфорта. А то, что всякий порядок неизбежно становится «новым порядком», про это либерал и знать не хочет. Так было во время Парижской коммуны — и так повторяется всегда. Вчера еще парижские интеллигенты засматривались на картины Курбе и Домье — а сегодня уже любуются салонным Кабанелем: вчера еще умилялись пафосу народных трибунов, пересказывали друг другу Прудона, сегодня они уже последователи разумных теорий Гизо, почитатели сильной руки Каваньяка — они же реальные, адекватные люди. Благороднейшие интеллигенты, совесть нации — с какой искренней ненавистью они стали писать о коммунарах. Теофиль Готье назвал коммуну «зверинцем», вырвавшимся на волю, Леконт де Лиль — «разгулом преступного дна», а милейшие Гонкуры, защитники всего трогательного на Земле — «взрывом эпилептического безумия». Ипполит Тэн, Дюма-сын, Ренан — все утонченные люди — поспешили сказать «спасибо» версальцам, расстрелявшим народ. Это ведь правда, именно так и было. И не из страха только сняли головные уборы перед версальцами — но из великого либерального инстинкта социальной адаптации, здорового стадного инстинкта, который всегда направляет интеллигента в верном направлении, туда, где его ждет начальство. А если и найдется один неудобный в обращении интеллигент — Герцен, Гюго, Зиновьев, Курбе, — то мы немедленно объявим его сумасшедшим. Не так ли?
Сегодня, с нашей карикатурной демократией, разве дело обстояло иначе? Эти неистовые депутаты первого созыва, несчастный Сахаров, лишенный слова на трибуне, — да где же они? Наш отечественный, умудренный либерал, хомяк со стажем, уложился быстрее европейских коллег: с призывов освободить народ, звучавших в девяносто первом, — до призывов убивать народ, звучавших в девяносто третьем, прошло всего полтора года. Убежденный либерал, человек благороднейших намерений, человек бесспорно хороший и умный, говорил мне с брезгливостью и ужасом о зловещем народном путче девяносто третьего года: ведь там были националисты, «баркашовцы»! Они посягнули на наши телеканалы! Были тогда такие специально прикормленные властью отряды националистов, оболваненные мальчики в униформе, бритые под ноль подростки с окраин. И в какой же толпе народа, требующей отдать ей свободу, не случается националистов, скажите на милость? Национализм — первое, что вылезает на поверхность из толпы. Унитаз сделан для того, чтоб в него испражняться, а толпа существует затем, чтобы в ней бродили всякие настроения, националистические в том числе. Эти безумные силы специально выпасают, начальство всегда заботится о том, чтобы этот резервный батальон не расслаблялся — дикую энергию национализма обязательно используют, не так, так этак; в тот день они пригодились вполне.
Либерал устрашился этой непричесанной толпы — а танков (версальцев, пушек, генералов, воров, бандитов, гэбешников) совсем не испугался. Ведь с ними пришел порядок Именно порядка мы хотели тогда, в девяносто третьем году, призывая пьяного президента стрелять в народ. А думали, что хотим свободы.
Я сам стоял в ту поганую ночь под балконом Моссовета на площади — среди трепещущей толпы интеллигентов, и готовился драться за правое дело демократии с фашизмом. И крики министра, приплясывающего на балконе, и общий карикатурный энтузиазм тогда смутили меня. Отчего-то все это казалось карикатурой — вроде бы и демонстрация, да не за свободу, вроде бы и за свободу даже — но непонятно за чью. Что же мы защищаем? Боремся против инстинктов толпы? А разве здесь, внизу, под балконом, — собралась не толпа? И если мы всей нашей толпой за народную свободу, то почему же верим не народу — а этому жирному министру? Потому что у него много денег?
124 
