14 
– Зачем ты пришла сюда в день вечеринки?
Энджел не могла поверить. Ее голос звучал ус тало:
– Я же вам уже говорила. Я понятия не имела, куда мы едем. Не могла же я просто взять и уйти. Я бы тут же лишилась работы.
– Но ты и так ее лишилась, – вкрадчиво напомнил он.
Энджел нервно сглотнула. Откуда он знает? Впрочем, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что ее поведение не могло привести к иному финалу. Известно ли ему, что с тех пор она работает горничной в «Гранд-Бретань-отеле»?
Лео сделал глоток из стакана и произнес:
– Мои фотографии были во всех газетах в ту неделю, когда я приезжал. Твой отец метался, как крыса на тонущем корабле, в поисках кого-нибудь, кто его спасет, и ты хочешь, чтобы я поверил, что ты, увидев меня у бассейна, не догадалась, кто я?
Энджел покачала головой. Она правда не знала, потому что старалась не читать ничего о Парнассисах и их триумфальном возвращении. Все это было слишком свежо, слишком болезненно. К тому же она была поглощена новостью сестры.
Энджел выпрямилась, стиснув руками стакан. Откуда-то пришла спасительная вспышка гнева.
– Хотите – верьте, хотите – нет, но я представления не имела. Разве вы не удовлетворены тем, что ваша семья сделала все возможное, чтобы уничтожить мою?
Лео издал короткий резкий смешок, заставив Энджел вздрогнуть.
– Не вижу, какое тут может быть удовлетворение, когда ясно – на основании сегодняшних доказательств, которые, должен добавить, записаны на камеры слежения, вы намерены возобновить войну.
Он тоже выпрямился, глаза метали искры. Энджел хотелось спрятаться, но она стойко держалась, ругая себя за то, что спровоцировала его.
– И ты действительно хочешь поиграть в игру «Кто виноват»?
Энджел почувствовала, как по спине побежал холодок, когда глаза Лео стали черными и беспощадными.
– Мы не сделали ничего, что бы напрямую причинило вред вашей семье.
Ее отец сам был во всем виноват.
– Однако, – продолжал Лео, сидя как повелитель, взирающий на своего подданного, – тут возникает интересная дилемма.
Энджел ничего не ответила. Она не сомневалась, что Лео сейчас просветит ее.
– Хоть мы и имели возможность насладиться заслуженной местью, видя, как состояние Кассианидисов превращается в прах, все же осталось ощущение какой-то неудовлетворенности. Убедившись в степени вашей наглости, я нахожу, что хотел бы чего-то более… осязаемого характера.
Паника обуяла Энджел. У нее возникло чувство, будто невидимая петля все туже затягивается вокруг ее шеи. Отчаяние отразилось в голосе.
– Я бы сказала, что банкротство вполне осязаемо.
Лео снова наклонился вперед, холодный и безжалостный.
– Банкротство – это для твоего отца, не для тебя. Я говорю о чем-то, столь же осязаемом, как обвинение моего двоюродного деда в изнасиловании, а потом и убийстве беременной женщины одного из богатейших семейств Афин. О чем-то столь же осязаемом, как целая семья, вынужденная бежать из родной страны из-за угрозы уголовного расследования, которого они не могли допустить, и вероятности смертной казни для моего двоюродного деда. Не говоря уже о скандале, затянувшемся на годы.
– Перестаньте, – слабо взмолилась Энджел. Она знала эту историю.
Но он не перестал. Лео просто посмотрел на нее:
– Известно ли тебе, что мой двоюродный дед так и не пережил позора и в конце концов покончил с собой?
Энджел покачала головой. Ей было плохо. Все гораздо хуже, чем она представляла.
– Я не знала.
– Мой дедушка любил твою бабушку. – Рот Лео скривился. – Дурак. Но твоя семья не могла допустить, чтобы их родные чада путались с простыми корабельщиками, и они сделали все возможное, чтобы помешать их роману.
– Я знаю, что случилось, – тихо проговорила Энджел с болью в сердце.
Лео резко рассмеялся:
– Да, все теперь знают – благодаря пьяному старому дураку, который больше не мог жить с грузом вины, потому что это он совершил то преступление и скрыл его, получив плату от твоего прадеда.
Ее семья убила одного из своих и скрыла преступление, как кучка подлых трусов. Энджел заставила себя встретиться с упреком в глазах Лео, хоть и мечтала провалиться сквозь землю.
– Я не виновата.
– Я тоже. Однако платил за это всю свою жизнь. Я родился на другом континенте, в ссыльной общине, изучал английский, как родной язык, когда им должен был быть греческий. Я видел, как моя бабушка с каждым годом все больше чахнет, зная, что никогда не вернется на родину.
14 
