150 
Пробудившись от холода выпавшей росы, Раймон Льюлль обнаружил себя обнаженным на пороге хижины — масло в светильнике совершенно выгорело, лампа почернела и треснула. А вместо ночного отрока на груди Раймона Льюлля лежала надвое преломленная, как хлеб, пастушья флейта — каламус Пана.
И Раймон застонал, как обокраденный, потому что не мог вспомнить ни одного штриха из чертежа своей машины Счастья, к созданию которой он был так близок в ту отдаленную от нас весеннюю ночь. Как ни вгрызались в пыль его пальцы — как ни пытался ученый пробудить в памяти хоть малую деталь — все усилия были тщетны, словно Друг оскопил ясность его разума, скрыл непроницаемым платом почти разгаданный ребус.
Раймон Льюлль осознал весь ужас потери и содрогнулся от омерзения перед мертвой механикой несбыточной машины Счастья. И не оглянувшись на отворенные двери хижины спустился с холма к людям, едва прикрыв наготу и нищету свою.
Некоторые паломники и купцы по сей день уверяют, что встречали на дальних путях рослого человека, обветренное лицо его одухотворено и прекрасно, как у мужа в расцвете зрелости, пальцы его измараны чернилами. А в заплечной котомке хранит он диковинные чертежи и книги на неведомых языках, а бережнее всего — обломок каламуса, пастушеской камышовой свирели, которой не суждено зазвучать вновь.
Смерть учтиво кланяется странствующему книгочею при встрече, а далеко в Каталонии восточный ветер перелистывает и рушит листы книги о Друге и Господине
Многолетия пропеты с тех пор, но счастья все еще нет на земле и все живое молит в смятении:
— Господи! Услышь крик мой!
Но не совершает кружения волшебная цифирь и заветные шрифты не касаются китайской бумаги и не сопрягаются шестерни машины счастья.
Новелла 15. Шут по имени Джуфа
Перевод посвящен Н.П.К. (прим. переводчика).
Когда маэстро Лодовико Иннаморато, постановщик мистерий и его труппа в спешке покидали Флоренцию, спасаясь от гнева покойного мессера Джованни да Биччи, некий простак, минуя стражу, опрометью бросился во дворец Синьории, вопя при этом благим матом на всю Via Larga (Широкую улицу):
— Милосердия и справедливости!
Часовые у ворот Дворца с лязгом скрестили пики прямо перед его носом, проситель корчил уморительные рожи, пытался проскочить меж ног капитана стражи, и нельзя было без хохота смотреть на странное лицо простака.
Алый колпак площадного шута, с бубенцом на длинном «хвосте» мельтешил перед глазами обескураженных стражников, а обладатель его разве что колесом не ходил на потеху тут же собравшимся зевакам, торговкам с корзинками, откуда торчала морковная ботва и салат, а так же — пронзительно свистящим мальчишкам на посылках и косматым уличным собакам.
Возмутитель спокойствия был молод, невелик ростом, но на славу сбит Творцом во всех сочленениях неутомимых, на поверку железных, мышц акробата.
Был он ловкач, трюкач и трепач, из тех, которые за хлестким словцом не лезут в долгий кошель.
Рот его был широк и дерзок, но при этом красиво и четко вырезан самой природой, гораздый и на улыбку и на поцелуи и на песни, верхнюю губу метило темное родимое пятнышко — признак краснобая, удачника и пылкого любовника.
А крупные, честно очерченные глаза с еле заметной тенью морщин под веками, верно, немало повидали, такой взгляд более сгодился бы меткому стрелку, нежели площадному шуту-свистоплясу.
Сорванец валял дурака, показывал стражникам дули, фиги и «носы», уклоняясь от тумаков с невероятной ртутной ловкостью, а вокруг него, втрое увеличивая шум, галдеж, бузу и белиберду, прыгал премерзейшего разбора кобелек ростом чуть больше кошки, и мастью чуть ярче лисьей, до смешного похожий на собачонку-спутницу Шута из карты Старшего Аркана тарокка.
Кобелек надсадно и звонко лаял столь гадким и трескучим голосишком, что в носу свербило до чоха.
Уличный люд гоготал во всю глотку.
Торговки строили шуту глазки и обмирали, ахая и прикрывая лица передниками.
Мальчишки обстреливали стражников ослиным навозом и дудели в свистки из стручков акации.
Ослы, икая, орали и брыкались.
На широком поясе шута, пересекавшем алую бунтарскую безрукавку, болталось, вспыхивая, зеркальце на длинной ручке, а на одном шнурке с ним-выделанная чучельником голова ночной крючконосой птицы — совы.
150 
