154 
Мессер Никколо да Удзано, ближайший друг и советник Ринальдо дельи Альбицци, встревоженный поведением горожан, предложил Ринальдо перекрыть подступы к Флоренции и поднять ополчение верных.
Но Ринальдо дельи Альбицци и сродники его не поверили вести, сам Ринальдо пошутил:
— Уж скорее я пролезу сквозь замочную скважину, чем этот прохвост Медичи вернется в город.
Надо вам сказать, что мессер Ринальдо отличался великим дородством.
— Но, мой добрый друг — заметил Никколо — как вы объясните, то, что и пополаны и плебеи выходят на улицы, восклицая: Храни Господь государя! и готовят пышное торжество, словно дети, ожидающие возвращения отца?
— Пустяки — отвечал на это Ринальдо — граждане желают порадовать меня. Я их государь. Ведь они кричат "Храни Господь", а не "будь проклят".
Сказав это, Ринальдо отправился спать, а мессер Никколо, отчаявшись вразумить самонадеянного глупца, явился с повинной головою во дворец Синьории и рассказал Добрым Мужам о разговоре с Альбицци, который многих насмешил до слез.
На рассвете народ запрудил всю соборную площадь и примыкающую к ней улицу Виа Ларга, где стоял дом Козимо. Немолчно благовестили колокола, в том числе и самый большой колокол делла Леоне, что означает «львиный». Горожане нарядились в праздничные одежды, из собора вынесли хоругви и чудотворные статуи под сенями.
Но проходил час за часом, а Козимо все не появлялся, в то время как посреди площади перед Баптистерием и дворцом Приоров, молчаливые плотники возводили некое сооружение.
— Что вы строите? — спрашивали их из толпы.
— Мы строим благо для Республики — отвечали плотники
— А по чьему повелению? — снова спрашивали люди.
— По велению благоразумной царственной женщины — отвечали плотники
— Кто же она, ваша госпожа? — снова спрашивали их.
— Наша госпожа — Монна Флоренция — отвечали плотники и вопрошающие отступались в смятении.
После полудня звонари устали бить в колокола, охрипли хористы и Якопо Чинко, мастер цеха сукновалов закричал, что Медичи, верно убили в дороге по приказу Альбицци, а посреди площади возводят позорный помост gogna, на котором выставят на позор и обезглавят, как воров и иных злодеев, всех медицейских сторонников и сродников.
Народ заволновался и сгоряча порешил громить дворец дельи Альбицци.
— Звони, звонарь, звони, звонарь к оружию, чтоб тебя повесили! — зычно кричал Якопо Чинко и цеховые горожане обнажили клинки уличных мечей, мясники и песковозы потрясали кольями, тесаками и топориками и даже женщины из крестьянских предместий в великой ярости вооружились серпами, ослепительно блестевшими на солнце, простоволосые, подоткнувшие посконные юбки до тяжких ляжек, на манер голобедрых вакханок, сделались они страшны, как тигрицы.
Из Опера ди Сан-Джиованни впервые за много мирных лет выкатили боевую знаменную телегу — кароччу, всякому знакомо это горделивое и грозное сооружение и вдвойне страшна была карочча под полным солнцем мятежа — о четырех тяжких колесах, запряженная двумя нехолощенными рыжими быками, алая, как открытый ад, ощетиненная флагштоками — на одном из которых крепилось знамя комунны — белый шелк с красными лилиями, а на втором — Знамя Народа — белый шелк с алым крестом Святого Иоанна, и знамена распахнулись разом и затрепетали на жарком ветру, надежно охраняемые фигурами ангелов свирепых ратоборствующих и львов рыкающих — кароччо издавна служила нашим предкам знаком триумфа, достоинства и отчаянной военной доблести — и охрана кароччо, флорентинская гражданская пехота готова была скорее умереть, нежели допустить, чтобы святыня Народа осквернилась прикосновением врага.
Зарокотали грубые колеса по мраморным брусам улиц, взревели быки, вскидывая головы, увенчанные лирами рогов, и следом за знаменной телегой с великим ревом и грохотом, дрогнув, тронулась вооруженная атакующая толпа в радужных одеждах.
До стен дворца Альбицци уже долетал площадной шум, и наряжавшийся к неведомому празднику мессер Ринальдо улыбался перед зеркалом, и повторял своей жене монне Беатриче:
— Послушай-ка, душенька, как граждане любят меня.
Осторожная женщина со страхом и сомнением предостерегла его:
— Супруг мой, не кажется ли вам, что их любовь чересчур страстна?
Когда же гам и гвалт стал невыносим для ушей, Альбицци вышел на балкон, чтобы поприветствовать граждан, и едва не был искалечен, градом старья, гнилья и вывороченных из мостовой каменьев.
154 
