157 
Маэстро Никколи, бывший при этом разговоре, вдруг поднял голову и спросил у торговца.
— А что же, по-вашему, есть счастье?
Торговец изрек с видом важным и суровым:
— Счастье-суть подчинение Господней и начальственной воле, иначе говоря вседневное покорство власти и полное довольство без стремлений.
Тут монна Оливия уронила клубок, и поправив темные кудри, выбившиеся из-под чепца тесного, как замужество, опечаленно произнесла, глядя на зловещее сплетение оголенных кривых ветвей за меркнущим на закатном солнце окном:
— Полно спорить и упрекать меня. Мое желание не прихоть. Я всего лишь опасаюсь, что мое дитя родится бледным и болезненным, как пепельное
свечение ненастных небес, а могло бы быть полнокровным и буйным, как
оперенная заветным рдяным цветом гранатная ветка.
Всем известно поверье, что облик ребенка зависит от того предмета или явления, на которое смотрела мать во время беременности.
Марк Дамасский пишет об одной девочке из Сан-Пьера, которую показывали императору Карлу, королю Богемии. Мать родила ее всю покрытую волосами, как у дикого звереныша, потому что, будучи беременной, смотрела на изображение обезьяны. Да и в кесарском Риме и еще раньше, на брегах Эллады и Крита, жрицы советовали мужьям вешать в изголовье беременных жен изображения совершенных телом могучих героев и дев, полных женской прелести и силы — для того, чтобы рождались на свет сыны и дочери, одаренные всеми достоинствами тела и духа.
Но торгаши и богомольцы только посмеялись над опасениями монны Оливии
и позабыли о беседе, шла Страстная неделя, и все были истощены постом, бдениями и муками покаяния.
А монна Оливия так горевала, что несколько дней спустя и вовсе слегла, начался озноб, кровотечение и жар.
Супруг ее и приглашенный лекарь опасались самого дурного исхода — ее уложили в окуренной ладаном комнате с закрытыми ставнями и приставили сиделку.
Маэстро Никколи, узнав о беде, провел ночь, не смыкая глаз, а наутро, как говорили, продал один из сундуков, а на вырученные деньги нанял десяток расторопных парней из деревни, из тех, что умеют выполнять любые поручения и при этом держать язык на привязи.
Гостиница "Встреча в Эммаусе" опустела, почти все постояльцы
удалились ко Всенощной.
У постели несчастной монны Оливии осталась лишь монашенка да помощник лекаря, парень ленивый и глупый.
Он, было, заснул, но пугливая монашенка разбудила его и послала посмотреть не горит ли что-ее потревожил запах гари, который пробился даже сквозь плотно запертые ставни.
Вернувшись, помощник лекаря сказал монашенке, что уборщики в церкви святого Галла сжигают накопившийся за зиму сор и прежней осени листву, так что тревожиться не о чем. С тем оба — и лекаренок и нерадивая сиделка, приложившись к бутылке, задремали, забыв о своих обязанностях перед болящей.
— Мое дитя не увидит света, — так шептала монна Оливия, сжимая нательный образок в побелевшем кулаке — мое дитя не увидит цвета граната.
И смертный пот выступил на челе ее и над прекрасной излучиной губ.
Наутро несчастная услышала протяженный и радостный звон — разбужен был колокол дель Леоне и колокол дель Попполо, все колокола Флоренции выговаривали воскресшего Христа, звон был волнообразен и велик, а монна Оливия плакала, слушая смерть в женском чреве своем.
Солнце, казалось, не встало в тот день над Флоренцией и небеса праздника были низки и тяжелы.
Спала сиделка в изголовье, глухая, как валун.
Монна Оливия приподнялась на ложе и закричала в последней муке:
— Отворите окна, отворите окна, моему сыну душно в тюрьме!
Монашенка заполошно вскочила и раздвинула ставни — но тотчас отшатнулась с воплем.
Вся спаленка монны Оливии наполнилась дивным светом, подобным живоносному сиянию постоянного пламени, и сияние это было рассеянно словно бы в дымке, даровавшей теплые слияния светотени, розовые, багряные, румяные отсветы уподобились гармонии хора. Алозолотное половодье света переливалось в лад глаголу колоколов.
Монна Оливия, забыв о болезни, встала с постели, и хватаясь за стены, вышла из дому босая и простоволосая.
За одну ночь гранатовый сад наполнился сотнями алых жарких цветов.
И каждое дерево клонилось и полыхало на пасхальном ветру, как неопалимая купина.
157 
