Особенно,... 
122 
– Я рад тому, что, наконец, обрел свое прошлое и свою семью. Но поймите меня. Я… не тот Асмур, которого вы знали. У меня была другая жизнь, другие воспоминания, другие страсти и желания. Я не обвиняю и не оправдываю короля Асмура. Вы отдаете мне трон, потому что тогда он принадлежал мне по праву. Но сейчас я его не желал и не добивался.
Грудда вздохнула. Габи немного повернула голову, словно для того, чтобы посмотреть на меня. Глаза Арона и Анкера вспыхнули. Айленд нетерпеливо застучал пальцами по подлокотнику. Но заговорил Артон. Он был уже совершенно сед и сейчас очень походил на нашего отца – но без его безжалостного взгляда.
– Мой милый мальчик, – сказал он, и мне пришлось напомнить себе, что брат старше меня на двадцать лет. – Мой милый мальчик. Если мы передаем тебе право властвовать над Элджебертом и повелевать всеми нами, значит, ты этого права достоин. Трон – не игрушка для молодых честолюбивых героев, что бы они об этом не думали. Только когда осознаешь, что кроме огромной власти ты возлагаешь на себя и великую ответственность – только тогда ты созрел для трона. Я испугался этой ответственности. Альберту она показалась слишком ничтожной. А остальные… остальные просто еще не доросли. Разве что Грудда. Но ей достаточно своего маленького королевства. Так что не спеши, брат мой. Не спеши.
Он встал. Все последовали за ним. На пороге Айленд оглянулся, хмыкнул с досадой:
– И с Габи бы не мешало посоветоваться.
Габи протянула руку, я послушно подошел.
– При чем здесь я?
Я молчал. Габи вцепилась в мой рукав сильнее. Повторила настойчиво:
– При чем здесь я?
– На этом месте тебе хотелось видеть совсем другого человека…
– Какая разница! Ты победитель, тебе и карты в руки.
– Но победил я с твоей помощью. Поэтому нам вместе и делить победу.
– Победу! Замечательная победа! Альберт мертв, я калека, а чувствительный Асмур отказывается от трона!
Я промолчал. Она была права. Ни разу за это время я не ощутил хоть что-то похожее на торжество – лишь горечь и усталость, которые всегда приходят за исполнением желаний. Не я нашел прошлое – оно меня настигло. Ганелона, Альберт, Габриэлла… И Габи. Не слишком ли большой счет за исполнение желаний одного человека?
Словно услышав мои мысли, Габи сказала:
– Никто не говорит мне… где она?
Я понял без объяснений.
– Твои псы настигли ее. Ее похоронили за городом, в овраге.
Габи передернулась.
– Я не могу пожалеть ее… А ты? Она была твоей женщиной…
Теперь уже я сжал ее руку – она не могла меня видеть, но должна знать, что я говорю правду.
– Габриэлла – то, что вечно будет со мной. Моя вина. Моя память. Я всю жизнь обречен думать, что было бы, поступи я так или иначе. С тобой, с Альбертом…. Единственное, о чем не жалею, – о команде спустить псов. Нет. Я не настолько милосерден… или стар. Пока. Может, когда-нибудь она начнет являться ко мне в кошмарах. Но пока мне в кошмарах являешься ты – такая, какой мы увидели тебя с Альбертом. Пусть ее простит и пожалеет тот, кто выше меня. Я на это неспособен.
Я откинул с Габи покрывало, объявил привычно:
– Купаться!
Она отстранила мои руки, села, но дальше ее успехи не пошли. Я снял с нее рубашку и отнес к приготовленной ванне. Привычно мыл отросшие волосы, привычно губкой тер ее тело. Габи пыталась помочь, но пока скорее мешала, чем помогала.
Закалывая мокрые тяжелые волосы, я с болью увидел вдруг, как она похудела, стала такой маленькой, под прозрачной кожей все позвонки наружу. И неожиданно для самого себя наклонился и прижался губами к ее шее.
– Габи… девочка… Габи…
Она вздрогнула и съежилась. Опомнившись, я оторвался от гладкой нежной кожи.
– Габи, прости, я не…
Она молчала. Боюсь, мои руки стали менее ловкими и добросовестными. Я торопливо вымыл ее, вынул из ванны, завернул в простыню и отнес на кровать.
Лишь через некоторое время Габи сказала:
– Ты больше меня не… пусть будет сиделка.
Я покорно согласился, предпочитая думать, что причиной тому – наконец проснувшаяся стыдливость, а вовсе не моя выходка.
Следующие недели я наконец занимался делами, которые требовали моего участия. Габи теперь прекрасно обходилась без меня. Тем более что мое присутствие, похоже, начинало ее раздражать. Габи осваивала пространство, с трудом освобождаясь от порывистости и стремительности движений, и теперь почти не натыкалась на мебель и ничего не разбивала, но все равно оставалась храброй и свободолюбивой птицей, навеки попавшей в клетку темноты. Ее неприязнь и неожиданные вспышки ярости изматывали почище тех недель, которые я провел у ее постели. Я стал раздражителен и угрюм, и родственники поглядывали на меня с опаской.
122 
