Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
55 
Она цеплялась за руку девушки, как тот, кто, моля о прощении или божественной милости, впивался руками в статую святого. Растроганная ее слезами, Гортензия хотела было заговорить с женщиной, чье лицо почему-то показалось ей смутно знакомым. Но Дофина уже вмешалась, пытаясь разъединить их:
– Это не мадемуазель Виктория, добрая женщина, это ее дочь. Вас обмануло сходство…
– Нет, это Виктория… малышка Виктория. Ах, как я ее любила! И она меня.
Женщина не желала выпускать свою добычу, а Гортензия не осмеливалась спросить, кто она такая. Но подоспел слезший с козел Жером, он обхватил женщину в черном и без особых церемоний оторвал ее от Гортензии…
– Ну же, матушка! Довольно, будет! Оставьте молодую госпожу в покое! Вам же говорят, что это не ваша куколка-малютка!
Эти слова, словно бурав, впились в ее мозг. Девушка стремительно бросилась вперед, заставив кучера выпустить свою жертву:
– Оставьте ее!
– Да что вы, госпожа, эта женщина к вам пристает. Она ж полусумасшедшая и прилипчива, будто смола…
– Пусть вас это не беспокоит! Что вы только что сказали? Это та самая женщина, что была кормилицей моей матери?
– Да, – произнес голос, который Гортензия уже научилась распознавать. – Это Сиголена, которая кормила вашу матушку своим молоком.
Жан, Князь Ночи, возник за спиной женщины, охраняя ее всей громадой своего роста и вдобавок обхватив рукой за плечи. Его фигуру облекал большой широкий пастушеский плащ. Одним лишь фактом своего присутствия он сделал как бы ниже ростом всех, участвовавших в этой сцене. Но Гортензия даже не обратила на это внимания. Она видела лишь странную, почти скульптурную группу: здоровенный детина, само воплощение силы, и хрупкая, плачущая женщина, уткнувшаяся лицом в грудь волчьего пастыря…
– Это сестра Годивеллы, не правда ли?
– У Годивеллы давно уже нет сестры… ровно с того дня, как маркиз де Лозарг запретил ей иметь таковую. Перед вами Сиголена покинутая…
– Но почему? Потому что она сохранила память о моей матери?
– Нет. Потому что стала матерью мне, когда моя собственная умерла. Она не позволила, чтобы меня бросили на произвол судьбы, голода, холода, волков, которые тогда еще со мной не спознались, или бродяг. Тут маркиз ее и выгнал… Что до тебя, Жером, учти: еще раз осмелишься поднять на нее руку, как только что, – смотри, не суйся в лес затемно и избегай чащи. У тебя мясо дурное… Но волки не привередливы!
Как в ту ночь, кучер шарахнулся прочь, испуганный угрожающим жестом Жана. Он даже отбежал к церкви, на мгновение исчез в ней, а затем появился вновь и принялся тыкать в сторону своего врага рукой, омоченной в святой воде.
– Будь проклят, проклят! Трижды проклят!.. Гореть тебе в аду до скончания времен!
– Что ж, я окажусь в неплохой компании! Если кинуть там клич, мало найдется покойных Лозаргов, кто бы не откликнулся. В некотором смысле это было бы справедливо!
Поклонившись Гортензии и мадемуазель де Комбер, Жан, Князь Ночи, продолжая укрывать свою приемную мать плащом, удалился в сторону двух женщин, скромно стоявших под навесом общинной пекарни, наблюдая оттуда за этой сценой и не осмеливаясь принять в ней участие. Но тут Гортензия, подобрав юбки, бросилась к удалявшейся паре и остановила их.
– Я хочу ее поцеловать! – вскричала она. И, нагнувшись, припала к мокрой от слез щеке Сиголены, тихо сказав: – Я навсегда останусь для вас Викторией… Только для вас одной! И приду повидать вас.
– Не думаю, сударыня, что вам это позволят, – заметил Жан. – Да к тому же мне сдается, что у вас и так предостаточно неприятностей!.. Но да благословит небо ваше благородное сердце!
Доверив Сиголену попечению двух женщин, стоявших у пекарни, он исчез за углом дома с той живостью и внезапностью, которые были присущи только ему одному. После этой встречи, как и после предыдущих. Гортензия почувствовала себя одинокой, покинутой – это ощущение стало привычным спутником их расставания. Она медленно возвратилась к саням, где уже сидела мадемуазель Комбер. Жером, что-то бормоча себе под нос, приподнял полость, чтобы она могла хорошенько устроиться.
В молчании они тронулись в путь. Когда девушка вернулась, Дофина не сказала ей ни слова, лишь взглянула чуть более пристально и едва заметно улыбнулась. Что касается Гортензии, ей не хотелось разговаривать, и она углубилась в собственные мысли, блуждающие в странном, все более сгущавшемся тумане. Только когда экипаж достиг подножия холма, она прошептала как бы себе самой, высказав вслух то, что ее занимало:
55 
