77 
— Обман всегда грех. Но мне передали еще и вот это, — произнесла Лоренца, вытащив из кармана клочок бумаги, который барон прочитал, нахмурив брови, а потом сунул его к себе в карман.
— Даже без этой записки следовало молчать. Своим признанием вы не помогли бы бедной женщине, зато навлекли бы подозрение на себя. Медичи была бы очень довольна, замазав вас этой грязью. Король мертв, и никто не должен знать...
— Знает господин де Сюлли! Я рассказала ему обо всем, и о ваших поисках тоже, отец!
— Де Сюлли — могила, да к тому же его, похоже, скоро лишат всех его обязанностей. Интересно, что же он вам сказал?
— Посоветовал, а вернее, даже приказал хранить молчание. Злое дело уже свершилось.
— Вот видите, Лори, вам не из-за чего мучиться. Должен сказать, что вы проявили большое присутствие духа. Вы по-прежнему хотите пойти помолиться?
— Да, меня гнетет еще одно несделанное дело. Когда речь зашла о брошенном ребенке, я увидела, как тяжко мучается из-за него бедная Жаклин. Я могла бы одним словом утешить ее горе и вернуть ей мужество... Нет, мне обязательно нужно помолиться!
Может быть, Лоренца говорила слишком громко? Но неожиданно рядом с ней звучный, но приглушенный голос произнес:— Разрешите мне сопровождать вас? Мне кажется, я смогу быть вам полезным. Я епископ Люсонский.
Барон и две его дамы взглянули на говорившего с нескрываемым удивлением. Молодой человек, высокий, стройный, если не сказать худой, выглядел серьезно и значительно в своей фиолетовой сутане. Он был красив: тонкое лицо, удлиненное «королевской бородкой», прекрасные глаза, чарующая улыбка.
— Не окажете ли вы любезность назвать свое имя... монсеньор, — обратился к нему барон.
— С удовольствием. Меня зовут Арман-Жан дю Плесси де Ришелье...
Лицо де Курси осветилось.
— Так вы один из сыновей великого прево Франции, а ваша бабушка из семьи Рошешуаров? Я знавал вашего отца... К несчастью, он умер в расцвете лет. Дочь моя, — добавил он, повернувшись к Лоренце, — мы можем вас доверить монсеньору Люсонскому. Идите, мы подождем вас здесь.
— Зачем вам ждать здесь? Пойдемте все вместе. Часовня достаточно просторна, чтобы исповедь не была слышна посетителям. А молитва никогда и никому не вредила, — заключил Ришелье с едва уловимой улыбкой.
Брат и сестра сели на скамью в нефе напротив главного алтаря, а епископ отвел Лоренцу в сторону.
— Расскажите мне, что вас мучает, мадам. Но сначала скажите, хотите ли вы, чтобы ваш рассказ стал тайной исповеди? Вы не знаете меня, и если вас это успокоит...
— Вы принадлежите церкви, мне этого достаточно.
— В наши дни это не слишком надежная рекомендация...
— Но я готова исповедаться.
Лоренца преклонила перед епископом колени, осенила себя крестным знамением и начала:
— Святой отец, я грешна...
И она не только сняла со своей души тяготивший ее камень, но доверила внимательному пастырю все, что случилось с ней до сегодняшнего дня. Не забыв сказать о том, что видела в Вернее. Поведала Лоренца и о спасении маленького Николя, и о своей беспрестанной тревоге о муже. Говорить ей было неожиданно легко, и, облегчив свою душу, она испытала удивительное чувство освобождения. Лоренца прочитала покаянную молитву и ждала отпущения грехов. Но прелат не спешил. Некоторое время он размышлял, а потом произнес:
— Нет сомнения, что откровения, которые вы поведали с моей помощью Господу, должны остаться тайной для всех. Но я просил бы вас позволить мне не хранить секрет, касающийся ребенка, которого вы взяли под свою опеку.
— По какой причине? — осведомилась, встревожившись, Лоренца.
— Я бы открыл его только мадам д'Эскоман. Я навещал ее в тюрьме и знаю, что судьба ребенка причиняет ей много страданий. Вы тоже это знаете. Позвольте мне успокоить ее. Я снова навещу узницу и посоветую ей сохранить известие о малыше в тайне. Вы согласны?
— Вне всякого сомнения! — воскликнула обрадованная Лоренца.
— Отпускаю вам ваши грехи. Идите с миром.
Выходя из часовни, Лоренца ощущала непривычный покой, она и в самом деле освободилась от угнетавшего ее чувства вины. Молодая женщина очень хотела помочь несчастной д'Эскоман, и мысль, что она не сказала судьям о разговоре в лесу Верней, очень ее терзала. Еще горше была мысль, что она не успокоила несчастную, рассказав ей о судьбе ребенка. Но теперь она передала все в руки пастыря, к которому, хоть и видела его в первый раз, испытывала полное доверие. В молодом прелате с бесстрастным лицом, кроме несомненной властности, чувствовалось и еще что-то — что именно, Лоренца затруднялась определить, — но это «что-то» было очень располагающим. Его голос, который был не только резким и властным, но и гибким, и теплым. Глубокий, светящийся умом взгляд, который становился еще проникновеннее от изредка мелькавшей улыбки...
77 
