112 
— Что это за холмы? — быстро спросила она.
— Инглсайд и Скарс, — ответил сэр Уильям.
— А церковь?
— Скарская часовня.
— С виду древняя. Как вы думаете, когда ее построили?
— Это одна из древнейших церквей в Ангрии. А вот что мне непонятно, так это за каким чертом строить церковь там, где никто не живет.
— Зайдем на кладбище?
— Да, если хотите. Вам не помешает отдых — у вас усталый вид.
В центре кладбища стоял старый тис: искривленный, черный, огромный. Единственное надгробие, хоть сколько-нибудь возвышающееся над землей, находилось в тени этого мрачного часового. «Можете присесть здесь», — промолвил сэр Уильям, указывая тростью на могильный камень. Мисс Гастингс подошла, но села не сразу: ее вниманием завладела плита. То был не обычный камень, а мрамор; лишенный всяких украшений, он сиял ослепительной белизной. По первому впечатлению на нем не было даже надписи, но, вглядевшись, мисс Гастингс нашла единственное слово: «Resurgam». [40]Больше ничего: ни имени, ни даты, ни возраста.
— Что это? — спросила она. — Кто здесь похоронен?
— Немудрено, что вы спрашиваете, — сказал сэр Уильям, — но кто вам ответит? Много раз я стоял у этой могилы, когда часы на церковной колокольне били двенадцать ночи, иногда во тьме под дождем, иногда в призрачном свете луны, глядя на это единственное слово и размышляя над загадкой, которая казалась неразрешимой, так что порой мне хотелось, чтобы покойник восстал и удовлетворил мое любопытство.
— И вы так и не узнали историю этой могилы?
— Отчасти узнал. У меня есть страсть: распутывать загадки, которые засели мне в голову. И если даже на самом одиноком кладбище есть такая плита, наверняка кто-нибудь хоть что-то о ней слышал.
— Так расскажите, что вам удалось выяснить, — попросила мисс Гастингс, поднимая глаза на сэра Уильяма. В ее взгляде явственно читалось, как околдована она их доверительным разговором, более чарующим, чем открытые признания в любви. Не надо краснеть и трепетать; довольно слушать его, сознавая, что он поверяет ей те полуромантические мечтания, которые, возможно, не открывал еще никому. Вероятно, она обманывалась, но обман этот был приятным, а сомнение и осторожность пока не смели подать предостерегающий голос.
— Садитесь же, — сказал баронет, — я расскажу, что знаю. Вижу, вы любите все, в чем есть оттенок романтики.
— Да, — ответила мисс Гастингс. — И вы, сэр Уильям, тоже, хотя стыдитесь в этом признаться.
Он улыбнулся и продолжил:
— Первым намеком я обязан довольно примечательному случаю. Как-то в конце августа я охотился в Инглсайдских холмах. Было жарко, к вечеру я устал и решил дойти до Скарской часовни, чтобы отдохнуть под сенью старого тиса, поразмышлять и, возможно, сочинить стишок о загадочных надгробиях с одним-единственным словом. Кстати, Элизабет, мне подумалось, что человек, заказавший эту надпись, был крайне прижимист. Резчики так дорого берут за каждую букву, и он изрядно сэкономил! Непременно расскажу об этом моему брату Эдварду при следующей встрече: вот уж ему такая мысль придется по душе! Впрочем, извините, вам не нравятся меркантильные замечания: они разрушают романтический ореол.
Итак, продолжаю. Я как раз открывал вон те воротца. Мешал камень, и я пнул их со всей силы, когда, к своему огорчению, увидел, что на кладбище кто-то есть. Вы и представить не можете, как я опечалился. Оно всегда было таким безлюдным, что я уже воображал его собственным владением, куда всем, кроме меня, вход заказан. Впрочем, теперь я понял, что глубоко заблуждался. У этой самой могилы, моей загадочной чистой доски, стоял субъект в охотничьем платье, опираясь двумя руками на дробовик, а в ярде от него, вон на той могиле, лежали два пойнтера, вывесив языки и тяжело дыша после летнего дня в холмах. Я уже готов был навести ружье на эту занятную компанию, но меня остановили два соображения: во-первых, голова малого может оказаться настолько чугунной, что пуля ее не возьмет, во-вторых, есть суд коронера и вердикт за предумышленное убийство. Посему я решил за ними понаблюдать.
Охотник стоял ко мне спиной. То был высокий плечистый человеческий экземпляр, и чем больше я вглядывался в его очертания, тем более убеждался, что где-то их уже видел. Стоял он неподвижно, как истукан, наводя на мысль о некоем сильном переживании. Мысль подтверждалась тем, что он раз или два поднес к глазам платок. Я уже приложил палец к носу и готов был отчетливо крикнуть: «Эй, сердешный!» — когда тот последний раз вытер глаза, торопливо запихнул платок в карман и, позвав: «Буян! Белл!» — быстро пошел к воротам. Черт возьми, в хорошенькую же переделку я угодил! Это лицо было мне так же знакомо, как ваше; я видел его увенчанным короной. Другими словами, то был наш законный повелитель Адриан Август собственной персоной.
112 
