180 
Но здесь все было иначе. Здесь были боги — свои и демоны — чужие. И нравом они обладали злобным, причем и те и другие. Существовали Силы — равнодушные ко всему и вся. И беду смертным они несли так же часто, как и добро, — им все равно, они не разбирали. Но в этом мире не существовало главного — представления об абсолютном персонифицированном Зле.
Слишком разные народы населяли Старые Земли, слишком отличалось их восприятие жизни, чтобы можно было однозначно разделить ее на черное и белое. В этом мире не противопоставляли Свет и Тьму, избегали давать оценки, расставлять плюсы и минусы. Великое Добро было недопустимо, потому что неминуемо оборачивалось страшным Злом, — границы этих понятий стирались. Словом, единого, всеобщего Врага не существовало вовсе.
Была некая географическая область — Инферн. Оттуда якобы шли все беды. Но и его статус рассадника зла в последние годы как-то пошатнулся. Теперь уже нелепым показалось бы утверждение, что всплывшие утопленники были засланы из проклятого Инферна. А больше обвинить было некого… Не предусмотрел! Самое главное упустил! Лучшая защита — нападение, но нападать-то, как оказалось, и не на кого! Одной-единственной речью, пусть даже самой пламенной, сознание народов не перевернешь, основы мировосприятия не пошатнешь. Вот в чем весь ужас положения!
Нет, конечно, он не замолчал — не мог себе этого позволить. Он что-то нес, импровизируя на ходу, сочиняя о ложных богах, коварных демонах, задумавших отомстить… Выходило путано и неубедительно. Спектакль не удался — он сам это чувствовал. Его слушали с недоумением и тревогой. Ответов не получили, появились новые вопросы, пока еще не высказанные. Пращур продолжал свою сумбурную, многословную речь, а перебить его никто не осмеливался. Слушали, пытались понять — не понимали. Нарастало глухое раздражение. Если бы не действие камня Ло, оно давно нашло бы себе выход. Но магические чары надежно держали массы в узде, спонтанного бунта можно было не опасаться.
Наемники на верхушке тумбы заскучали, они не любили долгих торжественных речей. Кое-кто особенно нетерпеливый уже начинал высказываться в том духе, что идея прийти на площадь была не самой лучшей.
Трудно сказать, сколько времени говорил Пращур — три четверти часа, а может, и целый час, когда ждешь, время будто нарочно тянется медленно. Он уже почти иссяк и начал повторяться, когда с юга, со стороны леса, донесся шум. Рыкающий, скрежещущий звук, такой низкий, что мороз пробирал по коже, смешался с нарастающим, многоголосым воплем объятой ужасом толпы…
Миг — и вся площадь пришла в движение. В нее будто врезался живой клин. Задние ряды напирали, спасаясь бегством от кого-то страшного и пока невидимого. Передние бестолково метались из стороны в сторону, не понимая, что происходит и что надо делать. Одни рвались в храм, под защиту богов, другие, наоборот, пытались выбраться из толпы, кулаками прокладывая себе путь в город, третьи стремились на простор, к Океану. Давка была страшенная, истошные вопли затоптанных раздавались тут и там. Братья падали, путаясь в длинных подолах ряс, и уже не могли подняться, сотни ног проносились по их телам. Напрасно Пращур дико орал что-то в свой раструб — его больше никто не слушал…
"Накаркал! Боги Великие, это я накаркал!" — Орвуд в приступе раскаяния рвал на себе бороду. Ильза визжала, не стыдясь, но голоса ее почти не было слышно. Ошеломленные, смотрели наемники на обезумевшую людскую массу. В голове у каждого вертелся один вопрос: что же могло ввергнуть в такой ужас, заставить спасаться бегством тех, кто давно свыкся с мыслью о возможной близкой гибели, кто безропотно принимал смерть от зубов и когтей ночной нежити, кто готов был в любой момент шагнуть в огонь или воду во имя своих богов?
Ответ не заставил себя долго ждать.
— Вон оно, видите?! — по-девчоночьи взвизгнула сотник Энкалетте, вцепившись побелевшими пальцами в первое, что подвернулось. Это было плечо Макса. — Ой, мамочка родная, гадость какая!!!
Тварь была отвратительная, хотя и не слишком огромная — чуть больше человеческого роста, — поэтому издалека ее не сразу заметили. Темная, косматая, с множеством глаз, резво перебирая тонкими вывернутыми лапами, вползла она на площадь. Своими жуткими, выступающими вперед челюстями она хватала всех без разбору, людей и нелюдей, вгрызалась в их плоть. Она вызывала не просто страх — непередаваемое, иррациональное омерзение. От одного вида ее, казалось, можно было умереть.
180 
