169 
Сдерживаться.
Ждать. Делать вид, что он, Брокк, сторонний человек.
…и бальзамировщик спорит с дагерротипистом за право первым прикоснуться к телу. Священник, затаившийся в углу, наблюдает за обоими, перелистывая страницы черной книги, из нее листья на пол не сыплются. Зато человек щедр на слова.
Брокк не понимает и половины.
Он садится в уголке комнаты, которая преображается на глазах. Вслед за старой лампой, той самой, с разноцветными рыбками, исчезают иные вещи. Часы. И золоченый канделябр. Круглое зеркальце с длинной ручкой, точно забытое Дитой на полке… книги, которые мисс Оливия сочла несерьезными. Фарфоровых котят, купленных Лили на ярмарке…
Темные полотнища закрывают окна, сам дом погружается в траур. И багровые розы в сумраке глядятся черными.
…а людей мало.
Плакальщицы. И женщины, нанятые, чтобы обмыть тело. Они переговариваются вполголоса, но Брокку кажется, что голоса гудят над ухом, а слов не разобрать. Он и не пытается.
Сидит. Ждет.
Запах аммиака не выветривается, он заперт в доме, вместе со свечами и статуэткой Пречистой девы, которая кажется опаленной огнем. Брокк мысленно обращается к ней, хотя и не уверен, что будет услышан. Чужие боги далеки.
И все-таки…
Дита заслужила легкого посмертия. А еще предстоит написать письмо Лили. Сказать, что мама умерла и… и как сказать такое? Брокк вцепился в волосы и закрыл глаза. Он не заметил, что начал раскачиваться, это с ним случалось в минуты волнений. Очнулся от прикосновения.
— Вас спрашивают, — миссис Оливер возвышалась над ним. В руках она держала крест, как-то так, что Брокку подумалось — ударит.
Спрашивают?
Кто?
Инголф.
Он стоял на пороге дома, разглядывая дверь с неприкрытой брезгливостью.
— Что? — лишь сделав вдох, Брокк понял, насколько тяжело ему дышалось в доме.
— Кажется, я не вовремя, — без тени сожаления заметил Инголф. — Но хотелось бы побеседовать с вами о… неких недавних событиях.
Белое пальто из тонкого кашемира ему к лицу, как и костюм касторового оттенка. А перчатки черные, с широким по последней моде швом наружу.
Он всегда умел подчеркнуть собственное превосходство, хотя бы в одежде.
— Мы будем стоять здесь? — насмешливо приподнятая бровь. И взгляд ледяной, исполненный презрения. Инголф из рода Высокой меди не стал бы связываться с человеком.
Разве что ненадолго.
Исключительно из любопытства.
— А что вы предлагаете? — злость отрезвила.
И горе отступило ненадолго.
— Прогулку, — Инголф раскрыл черный зонт, достаточно объемный, чтобы укрыть двоих, не от дождя, но от влажного снега, что, пропитавшись дымом заводских труб, обретал характерный желтоватый оттенок. Снег ложился на невысокие ограды, на розовые кусты, скрытые под еловыми лапами — Дитар так о них беспокоилась… и что будет с розами теперь?
С самим этим домом?
Нет, с домом просто. Есть Лили… захочет ли она жить здесь?
Если нет, то Брокк проследит, чтобы поверенный нашел другой дом. И с банковскими счетами надо будет разобраться, с украшениями. У Диты было их много, и следует собрать все более-менее ценное, отправить в хранилище.
— Никогда не понимал этой вашей противоестественной привязанности, — Инголф начал беседу первым. — У вас очаровательная жена… а вы продолжаете появляться здесь.
— Печетесь о моем моральном облике?
Жена.
Сегодня Брокк вернется домой. Встретит ее… скажет… что ему сказать?
Ничего.
Сбежать и спрятаться в тишине мастерской, придумав крайне неотложное дело, лишь бы не видеть ее, не думать о…
Не думать не выйдет.
— Мне глубоко плевать на ваш моральный облик, — доверительно произнес Инголф, остановившись перед лужей. — Но вы должны признать, что мы слишком разные.
— Мы с вами?
— Мы с ними, — он проводил взглядом молочника, который сноровисто раскатывал над тележкой шерстяное покрывало. — Кровь не должна смешиваться. Это противоестественно и…
Инголф замолчал.
— Договаривайте уже.
— И ведет к вырождению. Они плодятся. С каждым годом их становится все больше, а нас… лет двести тому на каждого пса приходилось десять человек. А ныне — сто… а что будет еще лет через двадцать?
— Понятия не имею.
169 
