Глава 40

Переломы

Дорога.

Широкая. Старая. Наезженная. Размытая весенними дождями. Вода наполняет колеи, мешается с красной глиной, и колеса повозки поднимают тучи брызг.

– Н-но, – ворчит возница, подхлестывая чалого битюга, который лишь вздыхает и если прибавляет шагу, то ненадолго.

Он вымок и устал настолько, что привык к запаху медведя. Уже не оборачивается, не косится на меня, вздрагивая всей шкурой.

Дорога…

Третий день? Четвертый? Не знаю. Я слышу движение. Скрип колес и лошадиное фырканье, хриплый лай, звон сбруи, приглушенные голоса людей, которые довольны, что поймали оборотня. Некоторые осмеливаются заглянуть под полог, наброшенный на мою клетку, а Гирко осмелел настолько, что ударил по прутьям древком копья.

– Что, тварь, сочлись?

Он скалился и приближался бочком, обеими руками держась за рукоять копья. Я чувствовала страх, глубокой занозой засевший в гнилой его душе.

– Отсюда не уйдешь! – Он вновь поднял копье, на сей раз целясь между прутьями.

И был пойман отцом. Тем же вечером, на привале, я слышала крики. Больше меня не беспокоили. Дважды в день полог с моей клетки стягивали, и у дверей появлялся хромой раб с ведром мяса. Он боялся меня до жути и мясо кидал дрожащей рукой, норовя попасть меж прутьев.

– Ешь, – шипел он, глядя с такой ненавистью, словно это я была виновата в том, что ему поручили эту работу. – Ешь…

Мясо было свежим, с кровью, и запах ее будоражил хийси.

Я держалась.

Мне не так много и надо, но…

Куски лежали на волглой соломе. Близкие. Сладкие.

Это же просто мясо. Конина? Говядина? Дичь? Главное, что я могу его съесть, я ведь никого не убивала.

Что останавливало? Пожалуй, внимательный взгляд отца, который наблюдал за ценной добычей. Тридуба щурил глаза, щелкал плетью по ладони и хмурился. И раб, ощущая его недовольство, шипел громче:

– Ешь, проклятая тварь! Чего тебе надо?

Я отворачивалась и, когда он отступал, подцепляла куски когтями и выталкивала их из клетки. Клетка, к слову, была хорошей, с толстыми прутьями, каждый в мою руку толщиной. Еще и заговорены, не сломать. А замок хитрый. И ключ отец на поясе носит, на виду, дразнит.

Он подошел вечером.

Моросило. Влага пробиралась под полог, и на моей шкуре блестели капли воды, которые я слизывала, пытаясь утолить жажду – моя миска была пуста третий день кряду. И я понимала, что таково распоряжение отца. Ерхо Ину остановился в трех шагах от повозки и, сняв с пояса флягу, предложил:

– Хочешь?

Он открыл крышку и плеснул воды на руки.

– Обернись! – это было приказом, которому я не подчинилась.

И отец ушел. Он вернулся на следующий день. И еще через один… Дождя больше не было, а жажда становилась невыносимой.

– Ты мне подчинишься, – сказал Ерхо Ину, разглядывая меня с насмешкой. – Все подчиняются.

Я чуяла воду в его руках.

– Обернись!

Он злился, хотя и скрывал гнев, но я слишком хорошо знала, что означают эти рычащие ноты в его голосе.

– Завтра я прикажу развести под твоей клеткой костер. – Плеть Тридуба громко щелкнула. – И у тебя будет выбор: или зажариться, или подчиниться.

Исполнит ли он угрозу?

О да.

И я решилась.

– Так-то лучше. – Ерхо Ину приблизился к клетке вплотную и, окинув меня цепким взглядом, велел: – Сними капюшон.

Сняла.

Узнал? Узнал. Плеть замерла, не коснувшись ладони. Дернулась губа. И отец бросил:

  119