184 
Шелестели огромные крылья. Ветер бил в лицо, и Дёнька ловил его ртом, захлебываясь от смеха.
Пиво у Егора Федоровича Фильдера прокисло само, безотносительно технологии. Конечно, с технологией он обращался весьма вольно, и порой результаты вынужденных – а что делать, не сэкономив, не заработаешь – экспериментов были печальны, но киснуть пиво не кисло.
А тут взяло и сразу…
Егор Федорович выслушивал заискивающий лепет главного технолога, и думал о том, удасться ли пристроить некондицию. Тогда-то он и услышал тихий глумливый смех, который доносился будто бы из бочки. Конечно же, в бочке никого не оказалось, но Егор Федорович перекрестился на всякий случай и пообещал себе заехать в церковь.
Обещание не помогло. Смех сопровождал его целый день, а день подкидывал одну неприятность за другой. То в оливке косточка попалась, и прямо на зуб, а зуб возьми и сломайся. То у новенького джипа вдруг колесо слетело, и Егор Федорович, можно сказать, чудом жив остался. То пропали дорогущие трусы из французского кружева, выписанные для Машеньки, чтобы выплыть из кармана прямо в женины руки… и всякий раз невидимый весельчак прямо-таки заходился от хохота.
Особенно, когда женушка теми самыми трусами, французскими, розовыми, с лебединым пухом, в лицо тыкала да разводом грозилась…
После исчезновения директрисы, о которой, как выяснилось, никто ничего толком не знал, детский дом был расформирован. Воспитанников его передали в другие учреждения, что в общем-то было закономерно, и единственная заминка возникла с младенцем, чье происхождение было туманно, а потому вряд ли законно. Но вскоре разбирательство прекратилось, а младенец и вовсе затерялся в бюрократических бумажных лабиринтах. Виктор Федорович и его супруга приложили к тому немало усилий и денег.
Впрочем, по их мнению дело того стоило.
Виктор Федорович, впервые взяв в руки младенца, был удивлен той силой, с которой малыш вцепился в его палец. И упрямством, с которым он палец грыз, перетирая голыми деснами.
– Надо же, – сказал Виктор Федорович. – Настоящий волчонок…
– Маугли, – поддакнула супруга, смахивая слезинку.
Но назвали ребенка Денисом.
Юленька полюбила кормить птиц.
Голубей, воробьев, синиц, галок, ворон и грачей с глянцевыми перьями и мощными клювами. Соколов и ястребов, которые слетались на синиц и воробьев, но опасались связываться с грачами.
Птицы полюбили Юленьку.
Они приближались к ней без страха, хватая с ладони зерно, сало или мясные шарики. И мама лишь отворачивалась, прикрывая рот ладонью, как будто боялась сказать что-то лишнее. Она вообще стала совсем другой, и Юленька не могла понять – огорчает ее данный факт или радует.
Поэтому не огорчалась и не радовалась, но просто кормила птиц.
В больнице.
Дома.
На кладбище.
Она пришла сюда сама, потому что мама и слышать не желала о кладбищах, она бледнела и принималась дрожать, а папа умолял маму не тревожить. И Юленька перестала задавать вопросы, тем более, что она знала, куда идти.
И пришла.
Был конец ноября. Стальной лист неба прогибался под весом медного солнца. И снежная труха сыпалась ровно. Она была холодной и безвкусной, но Юленька собирала ее с лишайной древесной коры и могильных плит, отправляла в рот и облизывала леденеющие пальцы.
Она шла по дорожке медленно, то и дело оглядываясь, и опасаясь, и надеясь потеряться. Кладбищенская ограда скрылась в снегопаде, и остались лишь черно-белые холмы, кресты да кривые камни.
Почти как там…
Человек, вынырнувший из снегопада, был огромен. Он остановился перед Юленькой и замер, глядя на нее с высоты собственного роста.
– Здравствуйте, – сказала Юленька, пряча руки в карманы.
– Здравствуй.
Стояли. Молчали. Баринов не спешил уступать дорогу, а Юленьке было неудобно просить об этом. Еще ей подумалась, что она должна передать что-то. Но Юленька не помнила, что именно.
– Одна что ли? – Семен Семенович щурился. Это из-за снега: лезет в глаза. – Мать искать не станет?
Наверное, станет. И огорчится, но не скажет, потому что мама боится разговаривать с Юленькой о таких вещах. И Юленьке стыдно, но лишь самую малость.
Баринов вздохнул:
– Я тебя на стоянке подожду.
И он исчез. Юленька же осталась в мире стального неба, медного солнца и одинаковых могил. Она стояла долго, не зная, что принято говорить и делать в подобных случаях. Она не делала ничего, но просто глядела на камни.
На камнях нет крестов, зато есть дерево.
И корабль с плоским парусом.
И мелкие волны, которые почти скрылись под снегом.
Камни сторожат два черных ворона, и оба слетают к Юленьке. Они садятся на плечи, тяжелые, словно вырезанные из гранита. Вороны шепчут, что Юленьке надо научиться ездить верхом, ведь иначе она не сможет охотиться. И Юленька гладит скользкие острые клювы, соглашаясь: без лошади на охоте никак. Когда же вороны взлетают, кричит им вслед:
– Я помню!
184 
