17

Комбайны подбираются к «Далям». Их стук слышен уже на холме. Скоро придет черед поля перед домом. Двадцатиакрового. Так оно называется. Полина как-то спросила у Чонди: «Как называется это поле?» — «Двадцатиакровое», — ответил Чонди, глядя так, будто она сморозила глупость. «Я думала, у полей есть собственные имена. "Лесной надел" или там "Длинная нива"». — «Не слыхал о таком. Для меня оно двадцатиакровое». Полина вспомнила, что ее сведения почерпнуты из телевизионных передач, и решила, что тележурналисты — последние хранители этого древнего знания.

Двадцатиакровое поле скоро уберут: тракторы ездят по дороге, возят зерно с десятиакрового за холмом, или с пятнадцатиакрового, или с двадцатипятиакрового.

Урожай очень плохой. В местной газете напечатали фотографию фермера, который с обличающим видом держит иссохший колос. Даже в общенациональных новостях из-за августовской нехватки политических скандалов периодически упоминают этот факт вкупе с запретом на мытье машин и полив газонов.

Для «Далей» урожай — вопрос лишь вида за окном и неумолчного грохота. У «Далей» свои переживания.

Полина и Морис в целом друг друга избегают. То есть Полина иногда оказывается в саду с Терезой и Морисом или у Терезы на кухне, когда Морис там, но по возможности не остается с ним наедине. Ей нечего сказать ему сейчас, и едва ли она сможет говорить с ним в будущем, хотя думать о такой перспективе крайне неприятно. В присутствии Терезы Морис безукоризненно вежлив с Полиной. Он не прячется от нее специально, просто занимается своими делами и, если при этом их пути пересекаются, отпускает какое-нибудь незначащее замечание или улыбается своей характерной улыбкой, словно говоря: «Напрасно вы на меня дуетесь. Давайте вести себя как разумные люди».

И так проходят дни. Тягостные, напряженные. Золотые дни под ясным голубым небом, наполненные солнечным светом.

Полина заметила, что Морис куда-то укатил, и отправляется к дочери. Она занимает Люка, пока Тереза на втором этаже моет голову. Звонит телефон.

— Мам, возьмешь трубку? — кричит Тереза.

— Алло?

— Тереза? — неуверенно спрашивает Джеймс Солташ.

— Нет, Полина.

— Я так и подумал. Добрый день. — Джеймс на мгновение умолкает. — Морис дома?

— Нет, уехал. Сказать Терезе, чтобы она попросила его вам перезвонить?

— Нет, спасибо. — Джеймс говорит чуть натянуто, но Полина чувствует, что холодность относится не к ней. — Просто… пусть кто-нибудь передаст ему, что человек, составлявший предметный указатель к его прошлой книге, сейчас занят и мы ищем другого. Вот, собственно, все, что я хотел сообщить.

— Хорошо, — говорит Полина.

— У вас все в порядке? Вы счастливцы, что живете в деревне. Мы тут в Лондоне совсем изжарились.

Они болтают еще минуту, затем Полина вешает трубку.

Значит, Джеймс знает. Или не знает, но что-то почуял — какой-то гадкий запашок. Бедняга. Впрочем, по большому счету, ему же лучше: если у него есть инстинкт самосохранения, он рано или поздно порвет с этой девицей и найдет себе более подходящую. Однако сейчас ему худо, что слышно даже по голосу — по тому, как он произносил имя «Морис», по нехарактерной сдержанности. Удивительно, думает Полина, как много всего выражает голос. Недаром актерское слово обладает такой силой. Некоторое время она размышляет о гибкости человеческой речи. Хорошо, что можно иногда отвлечься на такие абстрактные материи.

  67