Лёгкий, ненавязчивый романчик 
91 
И остаюсь в Фениксе.
Вместо того чтобы лететь домой, я усаживаюсь за стол и стряпаю статейку об армейском инженерном корпусе, об асфальте, весенней оттепели и уровне грунтовых вод. Я решаю, что раз уж она будет похоронена где-то посредине газеты, можно ее немного приукрасить — ну хорошо, выдумать от начала до конца.
Не успеваю я опомниться, как эта дырка лжи расползается по всей ткани моей жизни, словно пятно липкого сиропа. Я звоню в пиццерию под своей квартирой и спрашиваю, не могут ли они подождать с оплатой, так как я потерял близкого родственника. Я звоню в редакцию и объясняю, что не смогу прийти в понедельник на «летучку», потому как подцепил какой-то очень заразный вирус, передающийся воздушно-капельным путем. Плетя мне венок из золотистой ястребинки, Софи спрашивает, когда мы вернемся домой, и я отвечаю: «Скоро».
Делии нужна помощь, и я сделал бы это для любого старого друга.
В том-то и заключается весь ужас вранья: ты сам начинаешь верить в свои небылицы.
Каждый журналист мечтает заполучить эксклюзивный материал о «смертниках». Каждый хочет быть «услышанным голосом истины» и «глашатаем покаянных слов». Хочется, чтобы читатель выслушал заключенного и подумал: «Хм, а не так уж много между нами различий». Но не каждый журналист вынужден ранить своими разоблачениями любимую женщину.
Когда в комнату входит Эндрю — худее, чем я его помню, с неаккуратно выбритым черепом, — мир для меня останавливается. Мне неловко видеть его в арестантской робе, как неловко застать своего дедушку в трусах. Он мало напоминает человека, которого я знал; скорее, может сойти за троюродного брата, чьи черты лица в принципе схожи, но расположены иначе. Кто же был первым: этот Эндрю — или другой?
Я, если честно, удивлен, что он согласился встретиться со мною. Несмотря на то что я, считай, вырос в его гостиной, Эндрю все-таки знает, чем я зарабатываю на жизнь.
Он берет трубку, я следую его примеру. Мне хочется задать ему всего один вопрос: «Зачем вы это сделали?» Но вместо этого я говорю:
— Надеюсь, за стрижку с вас взяли недорого.
Он смеется, и всего на долю секунды лицо его становится лицом Эндрю, которого я знал.
Мое основное воспоминание об Эндрю связано с переговорами. Мы с Делией и Эриком как-то раз копались на старой свалке в лесу в поисках глиняных черепков, наконечников индейских стрел и бутылочек из-под целебных эликсиров, когда на глаза нам попался старый-престарый чемодан. Внутри мы обнаружили целую уйму шпионского снаряжения — наушники, штекерную панель, частотомер — с вырванными проводами и раздолбанными колонками. Сами отнести эту громадину домой мы не могли и, проголосовав, решили, что из всех родителей помочь нам сможет только Эндрю. «Это любительское радио, — сказал он, открыв крышку. — Давайте-ка попробуем его починить».
Эндрю навел справки в доме престарелых, и какие-то дедушки смогли вспомнить эту марку и даже рассказали, какими рычагами и кнопками регулировать громкость и частоту. Он сходил с нами в библиотеку за книжками по электронике и в скобяную лавку за проволокой и зажимами, после чего принялся паять в подвале.
И вот несколько дней спустя мы сгрудились вокруг него, и он включил это радио. Из динамика вырвался протяжный, ошалелый вой. Эндрю произнес какую-то чушь в микрофон. Повторив сообщение еще раз, мы — изумленные и счастливые — услышали ответ. Нам ответили откуда-то из Англии. Он сказал, что прелесть любительских радио в том, что вам непременно ответят. Только, предупредил он, нужно быть осторожным и не болтать лишнего. Люди порой выдают себя за других…
— Эндрю, — говорю я ему, — вы действительно думали, что это сойдет вам с рук?
Он потирает колени ладонями.
— Это на диктофон или нет?
— Как скажете.
Эндрю опускает голову.
— Фиц, — признается он, — тогда я вообще не думал.
Посреди пустыни, под сенью паловерде, я ожидаю Делию и ее волшебную собаку и, заглядывая в трещины, сухую глотку земли, представляю, как может погибнуть человек.
Разумеется, первое, что приходит в голову, — это смерть от жажды. Допив воду еще час назад и очутившись под палящим солнцем пустыни, я представляю, каково это — сходить с ума от обезвоживания. Язык распухает, как комок ваты, веки слипаются… Нет, сейчас я предпочел бы утонуть. Поначалу, наверное, это неприятно — заполняться жидкостью через все отверстия. Но в данный момент сама мысль о воде — и пускай ее будет слишком много — зачаровывает меня. Интересно, что происходит под конец: приплывают ли русалки, чтобы повесить тебе на шею ожерелья из ракушек и поцеловать в губы? Или ты просто лежишь на песчаном дне и любуешься солнцем, что пробивается к тебе за миллионы лье?
91 
