51 
– Открыто, достаточно было толкнуть дверь, войти и позвать меня.
Голос принадлежал скелету. Никогда за всю свою жизнь Монтальбано не доводилось видеть таких тощих людей. А вернее, доводилось, но на смертном одре, истощенных, иссушенных болезнью. Этот, напротив, держался на ногах и, похоже, не собирался умирать, хотя согнулся в три погибели. На нем болталась туника, которую носят священники, когда-то бывшая черной, а нынче отдававшая в зеленцу, ее жесткий подворотничок, некогда белый, теперь сделался густо-серым. На ногах – грубые крестьянские башмаки с гвоздями, каких больше уже не продавали. Его лысая голова напоминала череп, на который шутки ради надели золотые очки с толстенными стеклами – в них тонули глаза. Монтальбано подумал, что у тех двоих в гроте, умерших пятьдесят лет назад, мяса на костях оставалось больше, чем у священника. Стоило ли говорить, что он был очень стар.
Старик церемонно пригласил войти в дом, провел в колоссальную гостиную, буквально забитую книгами, которые помещались не только на полках, но и на полу, громоздились стопами, почти доставая до высокого потолка и непонятным образом сохраняя равновесие. В окна не было видно света, книги, сгруженные на балюстраде, полностью загораживали стекла. Из мебели был письменный стол, один стул и одно кресло. Монтальбано показалось, что лампа на столе – настоящая керосиновая. Старый священник освободил кресло от книг и усадил туда Монтальбано.
– Поскольку я не представляю, чем именно могу вам быть полезен, я вас слушаю.
– Как вам сказали, я комиссар полиции, который…
– Нет, ни мне не сказали, ни я об этом не спрашивал. Пришел тут вчера ввечеру один из городка, известил, что человек из Вигаты хочет меня видеть, и я ему отвечал, что пускай приходит и чтоб в полшестого. Если вы комиссар, то с меня взятки гладки, даром тратите время.
– Почему это я трачу даром время?
– Потому что я носа не высовываю из этого дома по крайней мере лет тридцать. А зачем мне выходить? Знакомые лица исчезли, новые мне доверия не внушают. Продукты вот приносят каждый день, да и пью-то я только молоко и еще куриный бульон раз в неделю.
– Вы, может быть, слышали по телевизору…
Едва начав фразу, он осекся, слово «телевизор» прозвучало для него странно.
– В этом доме нет электричества.
– Хорошо, ну тогда, вы читали в газетах…
– Не беру газет.
Ну почему он все время попадает впросак? Монтальбано набрал воздуха, будто для разбега, и рассказал все, от торговли оружием и вплоть до обнаружения тел в пещере.
– Погодите, сейчас засвечу лампу, так будет лучше говорить.
Пошарил в бумагах на столе, нашел коробок спичек, зажег одну дрожащей рукой.
У Монтальбано захолонуло внутри.
«Если он ее уронит, – подумалось ему, – мы обуглимся в три секунды».
Однако предприятие удалось, и стало еще хуже, потому что лампа посылала слабый свет на полстола, погрузив как раз ту сторону, где сидел старик, в густейший мрак. С изумлением Монтальбано увидел, что священник протянул руку и взял маленькую бутылочку со странной крышкой. На столе стояли еще три, две пустых и одна полная, с какой-то белой жидкостью. Но это были не бутылки, а биберон, каждая была снабжена соской. Комиссар почувствовал дурацкое раздражение. Старик принялся сосать.
– Простите, но у меня нет зубов.
– Но почему бы не пить молоко из пиалы, из чашки, не знаю, из стакана?
– Потому что так мне вкуснее. Это как если бы я курил трубку.
Монтальбано решил уйти как можно скорее, поднялся, вытащил из кармана две фотографии, которые попросил у Якомуцци, протянул их священнику:
– Может это быть похоронным обрядом?
Старик разглядывал фотографии, одушевляясь и что-то бормоча.
– Что там было в плошке?
– Монеты сороковых годов.
– А в корчаге?
– Ничего… не осталось следов… должно быть, только вода.
Старик сидел довольно долго и сосал себе, занятый размышлениями. Монтальбано опять уселся.
– Не имеет смысла, – сказал священник, кладя фотографии на стол.
Глава шестнадцатая
Монтальбано дошел до предела, под градом вопросов священника он чувствовал, что в голове у него все перепуталось, и впридачу, каждый раз, когда он не знал, что ответить, Альчиде Маравентано испускал подобие стона и, протестуя, втягивал свое молоко громче, чем обычно. Он уже принялся за вторую бутылочку.
Куда были обращены головой убитые?
51 
