Оливия

Ноги сводит судорогой. За последние двадцать минут я уронила четыре карандаша и не имела сил поднять их. Я просто брала новый из жестянки. Я продолжала писать дальше, не обращая внимания на то, во что за прошедшие несколько месяцев превратился мой почерк.

Крис пришел минуту назад, встал у меня за спиной и промассировал мне плечи так, как я люблю. Прижался щекой к моей макушке.

— Не обязательно писать все зараз.

— Почему?

— Не спрашивай. Ты знаешь.

Он ушел. Сейчас он в мастерской, делает клетку для Феликса. Обычно он работает под музыку, но не стал включать ни радио, ни стереосистему, чтобы я могла ясно мыслить и спокойно писать. Я хочу того же, но звонит телефон, и я слышу, как он спешит ответить. Слышу, каким мягким делается его голос. Я пытаюсь не обращать внимания на: «Да… нет… По-прежнему… Нет… Нет, дело совсем не в этом…» Я жду продолжения, произнесенных шепотом главах слов, например «люблю», «хочу», «скучаю» и «если бы только», многозначительных вздохов.

Я напряженно прислушиваюсь, хотя при этом мысленно называю буквы алфавита в обратном порядке чтобы заглушить голос Криса. Долгая жуткая тишина, после которой он произносит: «Я понимаю», — таким голосом, что у меня внутри все сжимается от боли. Я слышу, как он произносит: «Только терпение», — и слова на бумаге расплываются у меня перед глазами. Карандаш выскальзывает на пол. Я беру новый.

Крис приходит на кухню. Ставит чайник. Достает кружку из ящика, чашку из шкафа. Опирается руками о стойку и стоит, опустив голову, словно что-то там разглядывает.

Я чувствую, как сердце бьется у меня в горле, и хочу сказать: «Можешь идти к ней. Можешь идти, если хочешь», но не говорю, потому что боюсь — он уйдет.

Любовь ранит слишком сильно. Почему мы ждем, что она будет чудесной? Любовь — это цепь мучений. Как будто заливаешь сердце кислотой.

Чайник закипает и отключается. Крис наливает воду и спрашивает;

— Выпьешь, Ливи? И я отвечаю:

— Спасибо, да.

Он поворачивается, и некоторое время мы смотрим друг на друга. И молча говорим то, что не решаемся произнести вслух. Наконец он замечает:

— Мне нужно закончить клетку. К вечеру Феликсу понадобится место для ночлега.

Я киваю, но лицо мое горит. Когда Крис проходит мимо меня, его ладонь задевает мою руку, и мне хочется поймать её и прижать к своей щеке.

Я окликаю его, и он останавливается позади меня. Я делаю вдох, и боль оказывается сильнее, чем я ожидала. Я говорю:

— Наверное, я просижу за своей писаниной не один час. Если хочешь уйти… возьми собак на вечернюю пробежку или… загляни в паб.

— Думаю, с собаками ничего не случится, — спокойно говорит он.

Я смотрю на желтый разлинованный блокнот, третий, с тех пор как я начала писать, и говорю:

— Теперь уже недолго. Ты знаешь.

— Не спеши, — говорит Крис.

Он возвращается к работе, разговаривает с Феликсом, потом начинает стучать молотком — частые удары, по одному-два на каждый гвоздь. Крис сильный и умелый. Он не допускает ошибок.

Я все недоумевала, почему он меня взял к себе.

— Я что, стала минутным капризом? — спрашивала я его.

Потому что в моем понимании не было никакого смысла цеплять шлюху, покупать ей две чашки чая и блинчик, приводить домой, поручать ей плотницкую работу и в конце концов пригласить остаться, когда он не собирался — не говоря уже, что не имел желания — трахать ее. Поначалу я думала, что он хочет посутенерствовать. Я думала, что ему нужны деньги на наркотики, и все ждала появления игл, ложек и пакетиков с порошком.

  104