114 
Лукреция очень изменилась, но монахини не обращали внимания на внешность, и право сказать Лукреции о том, что глаза ее засияли ярче и что она стала еще прекраснее, чем в первую их встречу, оставалось за Пантисилеей.
— Это любовь, — сказала Пантисилея.
— Такая безнадежная любовь, — проговорила Лукреция. — Иногда я пытаюсь представить, куда она нас заведет.
Но когда с ней был Педро, она не задавала себе таких практических вопросов. Единственное, что становилось для нее важным, — ее любовь, теперь она поняла, сколько в ней таилось чувственности.
Любовь ее родилась в горестное время. Она помнила день, когда глубокое потрясение смертью брата заставило ее искать утешения у Педро. Именно тогда, когда она почувствовала, что его руки обнимают ее, она поняла, насколько глубока ее любовь к нему.
Любовь заполнила ее жизнь, проникла в келью обители, окрасила суровость монастырской жизни розовым светом.
Печаль прошла, до нее доходили новости, что даже папа покончил с уединенной жизнью, что он больше не плачет и не зовет Джованни.
В тот день, когда Педро принес ей известие о том, что у Александра появилась новая возлюбленная, у них обоих словно камень свалился с души. Только Пантисилея испытывала легкое разочарование — она надеялась, что папа выберет ее. Но ее место было здесь, возле Лукреции, с которой она мечтала никогда не расставаться. Лукреция обещала, что они всегда будут вместе.
— Ты всегда будешь со мной, дорогая Пантисилея, — говорила ей Лукреция. — Когда я вернусь домой, ты станешь жить со мной. Куда бы я ни поехала, я возьму тебя с собой.
Пантисилея снова чувствовала себя счастливой — когда они покинут монастырь, она опять сможет жить рядом с папой, и останется надежда, что он вновь обратит на нее внимание.
Прошло время. Казалось, Александр совсем забыл о своем горе. Чезаре возвращался из Неаполя домой, и отец готовился встретить его.
Джованни, его любимый сын, мертв, но все осталось в прошлом, а Борджиа не могли печалиться вечно.
Чезаре предстал перед отцом; теперь Александр не боялся встретиться взглядом с сыном.
— Сын мой, — выдохнул он.
Александр слишком долго был один и, потеряв одного сына, не собирался терять другого.
Джованни стал для него тенью, а Чезаре — вот он, молодой, честолюбивый, полный сил.
Он сильнее меня, размышлял папа. Он свершит великие дела. Когда он станет главой дома Борджиа, семейство будет процветать.
— Добро пожаловать домой, сын. Добро пожаловать, Чезаре.
Чезаре охватил восторг, потому что теперь он был уверен, что все, что сделал, сделано не напрасно.
Лукреция и Пантисилея сидели над вышивкой, когда Лукреция вдруг опустила руки.
— Вас что-то мучает, мадонна? — спросила Пантисилея.
— С чего ты взяла? — резко ответила девушка.
— Я подумала, что вы выглядите… слишком задумчивой. Последнее время я нередко замечаю это.
Лукреция молчала. Пантисилея с тревогой смотрела на нее.
— Ты догадалась, — сказала Лукреция. — Не может быть, мадонна. Так не должно быть.
— Но это так. У меня будет ребенок.
— Мадонна!
— Чему ты так удивляешься? Ты ведь знаешь, что такое легко может случиться, когда имеешь любовника.
— Но у вас с Педро! Что скажет ваш отец? Что сделает ваш брат?
— Мне страшно даже подумать, Пантисилея.
— Сколько?
— Три месяца.
— Три месяца, мадонна! Значит, это случилось в самом начале.
— Похоже.
— Июнь, июль, август, — считала Пантисилея. — Сейчас уже начало сентября. Госпожа, что же нам делать?
— Не знаю. Может, мне куда-нибудь тайно уехать? Такое случалось и раньше. Педро тоже мог бы поехать с нами. — Лукреция бросилась в объятия девушки. — Счастливая! Если ты полюбишь, ты сможешь выйти замуж и жить со своим мужем и детьми и прожить с любимым до конца дней. А таких, как я, не ждет ничего, кроме замужества, которое принесет выгоду моей семье. Меня дважды сватали, а потом выдали за Джованни Сфорца. — Сейчас, когда она любила Педро, она содрогалась при мысли о Джованни Сфорца.
— Скоро вас с ним разведут, — успокаивала ее Пантисилея. — Может, потом вы выйдете замуж за Педро.
— Кто мне позволит? — задала вопрос Лукреция, лицо ее несколько оживилось.
— Кто знает… если будет ребенок. Дети — это совсем другое дело.
— О Пантисилея, как ты умеешь успокоить меня! Тогда я выйду за Педро, и мы уедем из Рима; у нас будет дом, как у моей матери, и у меня будет сундук, в котором я стану хранить серебряные кубки, майолику. Пантисилея, как счастливы мы будем!
114 
