90 
Невысокий, тоненький, как и многие прибоженные, он-она был обязан своей хрупкостью еще и юному возрасту: сомнительно, чтобы до ведения служб допускались дети, а этот выглядел именно ребенком. Черноволосый, темноглазый, с желтоватой кожей, свойственной всем южанам, он-она тем не менее казался здесь чужим, примерно так же, как и белокурый бальга. Но если блондин вызывал в сердцах горожан что-то вроде враждебности, то прибоженный оказался совсем в иной ловушке. Беглый осмотр взглядов, обращенных к спускающейся по лестнице фигуре, показал, что люди, пришедшие на молебен, не считают хранителя кумирни человеком. Кем угодно, но только не существом из плоти и крови.
И все же он улыбался. Чуть рассеянно, чуть отрешенно, но улыбался, глядя на собравшихся перед алтарем. И чувствовалось, что прибоженный рад был бы сбежать по ступенькам, но груз, слишком тяжелый для юных плеч, заставлял выверять каждый шаг, незаметный под длинной белоснежной мантией.
Белый голубь над стаей воронья… Он остановился ровно на середине круглой площадки и поднял ладони, словно приветствуя гостей, а потом опустил руки и сцепил пальцы замком. Неплотным, в отличие от того же бальги, чьи костяшки заметно побелели.
— Божьим промыслом нам дарован день новый, осененный светом небесным. Но тьма всегда рядом, она разжимает свои острые когти лишь утром, а потом только и ждет вечера, чтобы вновь вонзить их в души, если те беззащитны… — Голос звучал звонко, как и положено юности, но так плавно, что казалось, прибоженный поет, а не читает молитву. — Есть только два пути, чтобы отразить нападение. Можно наточить собственные клинки и ответить ударом на удар, но то удел немногих. Удел тех, кто кладет свои жизни на алтарь вечной битвы между тьмой и светом… Они способны лишь уничтожать врага, врезаясь в его ряды, проливая кровь и лишая души спасения. Но за их спинами остаются другие! Остаются те, кто не может быть воинами, потому что война — это дорога к смерти, а люди должны жить, сменяя друг друга поколениями…
Он вряд ли до конца сам понимал, о чем говорит, но проповедовал проникновенно. Пожалуй, даже азартно, если не отчаянно. И казалось, был счастлив видеть перед собой хотя бы одного человека, для которого повторил бы все то же самое не один десяток раз. Просто так. Потому что его слушают.
— Но и каждому мирянину ежечасно грозит опасность потерять свет своей души. Любое слово лжи, любой взгляд, исполненный алчности или вожделения, по искорке уносит пламя того костра, что был разожжен божьим велением при рождении человека. Любой поступок, причиняющий вред тому, кто находится рядом, любое сомнение воруют тепло нашего сердца. Костер постепенно затухает, и тогда жажда вновь обрести огонь внутри себя порождает желания…
Любопытно. В Веенте я такого точно не слышал. Хотя, надо признать, сейчас звучала речь, не лишенная смысла. Если задуматься и припомнить все те разы, что мне приходилось лишать жизни других людей, пусть и заведомых преступников, после содеянного становилось… Не то чтобы дурно или больно, но именно холодно. Словно какой-то сквознячок забирался под одежду, а потом и под кожу, холодя внутренности. Он быстро исчезал, это правда, зато воспоминания уходить не спешили.
— Желания. — Прибоженный сделал скорбную паузу. — Не что иное, как двери, которые мы сами прорубаем навстречу погибели. Они ослабляют нас больше, чем пробоины в доспехах или раны на теле. Объятые желаниями, мы постепенно забываем о людях, окружающих нас, и, когда наконец оглядываемся вокруг, не видя никого, оказываемся целью жестокой охоты… А охотники не дремлют. Они чуют прореху в защите души яснее, чем натасканные на дичь псы. И устремляются туда со всей своей силой, во много крат превышающей человеческую…
Кое-где раздались испуганные вздохи особенно впечатленных верующих. Причем не только женские, как можно было ожидать.
Лус, стоящая рядом со мной, опустила взгляд в пол и быстро зашевелила губами. Танна поднесла сцепленные замком пальцы к лицу, что-то шепнув в них. Только бальга стоял неподвижно и смотрел на прибоженного. Не отрываясь. А тот… Смотрел на него?
— Они приходят, как огонь, но, вместо того чтобы разжечь пламя, пожирают костер души до последнего уголька. А как только свет внутри человека затухает совсем, в его сердце спускается ночь. Время демонов.
Последние слова он произнес тихо-тихо, но голос все равно звенел, и получившийся дребезг очень походил на дрожь стекла в оконной раме, перед тем как оно намерено разбиться.
90 
