94 
Благороднейшая из благородных могла поступить по-всякому. Могла, к примеру, продолжить обвинять, упирая на то, что я чужак и мои слова ничего не стоят. Но тогда непременно нашелся бы человек, который спросил бы, а что тогда чужак делал прежде в доме Фьерде, так любезно туда приглашенный? Может, это была как раз плата за помощь в попытке опорочить власть черномундирников? И кто тогда виновен по-настоящему?
Голова Эвины качнулась, то ли согласно кивая, то ли возражая против чего-то. А потом пальцы, с начала беседы держащиеся за синий пояс, расслабленно повисли, чтобы тут же собраться в щепоти для звонкого двойного щелчка.
Еще раз.
И еще.
Благороднейшая из благородных медленно поднимала руки, а широкие рукава спадали все ниже и ниже, обнажая загорелую кожу. Последний щелчок прозвучал уже где-то рядом с черноволосой макушкой, и после него наступила тишина, напряженная, как натянутая струна. А потом со всех сторон раздались ответные щелчки.
Нельзя сказать, чтобы вся площадь вторила эррите Фьерде, но стрекотали, казалось, пальцы всех, кто стоял рядом с нами. И даже тех, кто не мог видеть и слышать спор, так ничем и не закончившийся.
Черный подол широкой верхней юбки колыхнулся, словно от дуновения ветра, пошел волной, взвился, открывая взглядам нижнюю, алую как кровь. Закрутился все быстрее, следуя движениям Эвины. В какой-то момент красная юбка тоже взметнулась вверх и сразу же опала, но словно оставила часть себя на шее танцующей эрриты.
Кроваво-красный, похожий на перерезанное горло след. Шелковый платок. Еще сутки назад я видел бы в происходящем всего лишь странный красивый танец, но теперь, зная намного больше, понимал: вызов брошен. И не одной благороднейшей из благородных, потому что к щелчкам, оглушающим нас со всех сторон, добавилось и движение.
То тут, то там один за другим вспыхивали тканые пятна крови, вся площадь, казалось, превратилась в цветущее поле, посреди которого Эвина Фьерде приняла то первое решение воевать, а не сдаваться.
Только четверо не поддались злому азарту танца, рожденного горькой памятью о прошлом. Я попросту не знал, что можно предпринять, да и нужно ли. Танна хищно щурила глаза, не сводя взгляда с благороднейшей из благородных. Лус стояла, как всегда поглощенная созерцанием мостовой. Бальга…
Блондин был спокоен. Но если раньше в его неподвижных чертах замечалось какое-то скрытое усилие, то сейчас они расслабились полностью.
Щелчки стихли как по команде, и в следующий миг все красные платки взмыли в воздух, проливаясь обратно кровавым дождем. Один из них упал на плечо Лус. Та даже не заметила неожиданного обновления своего наряда, а бальга подошел, потянул красную ткань вниз и, когда та отцепилась от черного платья, разжал пальцы.
Платок безропотно стек по воздуху туда, где лежали его многочисленные братья.
Туда, куда в следующее мгновение наступил сапог блондина.
* * *
— Испугались? — спросил Иакин Кавалено, помешивая ложкой очередную кашу.
Я надеялся, что обед окажется более сытным, чем завтрак, но то ли на вечер был назначен еще один молебен, то ли в доме верховного бальги скудной полагалось быть любой трапезе.
— Нет.
В орехово-карих глазах проявилось недоверие.
— Лжете.
Впрочем, произнесено это было слишком бесстрастно, чтобы считаться обвинением: мне предлагали разговор, а не сражение.
— Не лгу. Эррита Фьерде не причинила бы вреда ни мне, ни кому-либо другому.
— А мне показалось, еще немного, и она расцарапает вам лицо, — равнодушно заметил бальга, медленно выливая содержимое ложки обратно в тарелку.
— Как бы то ни было, на площади, перед множеством людей она не стала бы начинать войну первой. Хотя бы потому, что победа над врагом, неспособным оказать сопротивление, не сделала бы ей чести, а похоже, что эррита больше всего гордится именно этим достоинством своего рода.
— Честь… — задумчиво протянул блондин. — И почему все так держатся за эту ничтожную ценность? Ведь без нее жить намного проще. Честь не позволяет слишком многого. Не позволяет достичь того, что тебе…
Он не закончил фразу, но и так было понятно, какое слово должно прозвучать последним.
«Того, что тебе хочется». Именно это ты собирался сказать, парень. Но сам себя оборвал на полуслове, ведь в доме Кавалено запрещено упоминание желаний. Или хотений — их более обыденной формы.
94 
