45 
— Нет — так будет. Это проще простого. Бланк на руках стоит сотню.
Хотите вы этого или нет, а я еду. И будь оно все проклято. Я уже сейчас сыта по горло. Представляю, что было бы со мной лет через двадцать. Но этого, надеюсь, не будет. Никогда.
Марк, чисто случайно оказавшийся в этот момент дома, с любопытством наблюдал всю эту сцену. Отец ожесточенно ковырял в тарелке, глаза матери наполнились слезами. Молчание становилось невыносимым.
— Вот что, — сказал наконец Марк. — Послушайте меня. Девочка говорит дело. Я думаю, что и вам следует сделать то же самое, потому что никакого выбора нет. Разве вы ничего не видите? Они хотят, чтобы мы уехали, несмотря на весь этот вой, который подняли вокруг отъезжающих. Мы им ни к чему, и чем скорее это произойдет, тем лучше. Не надо уподобляться гостям, которых приходится выставлять силой. Или вы намерены дождаться депортации в Приамурье?
Будет и это, хотите вы или нет. Потому что они взяли от нас все, что смогли, и теперь остается только избавиться от осточертевшего вопроса.
— Я родился в Москве, — угрюмо сказал отец, боднув лысым лбом пустоту перед собой. Сломанный еще в юности чуть повыше горбинки нос уехал влево. — В Москве я и умру. Этого по крайней мере мне никто запретить не может.
— Еще как может! — Марк усмехнулся. — Где твоя память? Кто твердил мне, что евреи потому и остаются евреями, что у них хорошая память?
— Прекрати, Марк, — вмешалась мать. — У отца больное сердце. Вы оба просто не знаете, что говорите.
— Во всяком случае, — продолжал Марк, — я могу кое-чем помочь. У меня есть прямые контакты, и не будет проблемой приобрести для вас в собственность где-нибудь на севере, в Галилее, скромное жилье с оплатой здесь. Это я беру на себя.
Отец вскинул руки, будто снова собираясь схватиться за голову, а сестра с изумлением спросила:
— Ты не поедешь? Как же так? Почему?
— Нет. Боюсь, что это невозможно. Да и не нужно, во всяком случае для меня. Тут уже ничего не поделаешь. Я свой выбор сделал. Гораздо раньше, чем тебе пришло в голову про отъезд.
Вот тогда-то и случился тот ненужный разговор с сестрой на кухне.
Неделей позже старшие Кричевские и Мила подали заявления и также стали ждать. Марк же, взяв на себя известные обязательства, после всего случившегося оказался не в состоянии их исполнить. Денег не было совершенно, кроме какой-то ерунды, оставшейся на текущие расходы, и это тоже терзало Марка, успевшего отвыкнуть считать гроши.
Опыт, однако, подсказывал ему искать решение своих экономических проблем в чужих таких же проблемах. А эти проблемы в изобилии порождал все тот же отъезд соплеменников. В предшествующие месяцы к нему не раз обращались за консультациями отцы состоятельных еврейских семейств, которых интересовало прежде всего, что из предметов искусства могло бы быть беспрепятственно вывезено и успешно реализовано на Западе. Никто не верил в чепуху о золотых гвоздях и проглоченных бриллиантах, а еще меньше в популярность матрешек и хохломы. Марк сверялся с каталогами, давал советы, понимая, впрочем, что вывезти можно что угодно, в особенности в тех случаях, когда вещи отправляются контейнером. Тут все зависит только от одного — чтобы деньги попали в нужные руки. Но в дальнейшем ничего хорошего обладателям даже очень добротных полотен или антикварной бронзы не светило. Нужно было знать европейский рынок, людей, работающих на нем, ситуацию — иначе вложенные средства даже не окупались.
Необходимо было отыскать нечто довольно распространенное здесь, на этой территории, и являющееся если не редкостью, то по крайней мере пользующееся устойчивым спросом на Западе.
Проспект солидного лондонского антикварного магазина преподнес ему это нечто. «Кружевницы»! Как он мог позабыть! Ведь каждая из них, даже со смазанным клеймом мануфактуры, стоила от двухсот до трехсот долларов! Их не много оставалось западнее Рейна, и антиквары высоко ценили этот товар. Стоило подумать.
«Кружевницами» на жаргоне коллекционеров назывались неглазурованные фарфоровые статуэтки немецких заводчиков девятнадцатого века, изображавшие, как правило, пасторальные группы или по отдельности девиц в облегченных нарядах эпохи рококо. Прелесть состояла в том, что, используя особую технологию, мастера прорабатывали кружевные части одежды так тонко, что на просвет те действительно сквозили цветочным узором или сложной сеткой. Сама по себе пластика была не бог весть какая, массовый продукт, веселивший глаз бюргера, но секрет белоснежного фарфорового кружева ныне был утерян или никто не хотел с этим возиться, иначе подобные штучки продолжали бы появляться.
45 
