98 
– Ну, и мне остается развести руками, – усмехнулся доктор. – Если что – звоните сразу же, дело могут решить минуты. Вот ампулы, шприцы. Я оставляю все это, в случае чего сделайте инъекцию.
– Да, конечно, – закивала дочь.
– Всего хорошего, – с грустным видом врач распрощался и покинул квартиру.
В доме воцарилась какая-то угрожающая тишина.
Жена и дочь ходили на цыпочках" боясь потревожить академика.
– Да что вы, – вдруг раздался его звонкий голос, – словно при покойнике ходите? А ну-ка, идите сюда!
Дочь и жена вошли в кабинет. Иван Николаевич спустил ноги на пол и сел.
– Надежда, подойди к письменному столу, – он говорил приказным тоном, – открой верхний ящик. Видишь конверт, синий, плотный?
Жена взяла в руки конверт и вопросительно посмотрела на мужа.
– Что здесь?
– Для вас не секрет, что я не молод. И, как показал сегодняшний день, умереть могу в любой момент.
– Да что ты! – попробовала возразить жена, но голос ее прозвучал не очень-то уверенно, и академик не мог этого не уловить.
– Вот видишь, даже ты не уверена, что я проживу долго, а уж что говорить обо мне самом. Я-то уж чувствую, как бьется мое сердце. Здоровый человек этого замечать не должен. Да и руки не слушаются, ноги подкашиваются…
Надежда Алексеевна стояла возле письменного стола с конвертом в руках и не знала, что с ним делать.
– Что там? – спросила она.
– Сейчас еще рано, – усмехнулся академик, – а вот после моей смерти вскройте. Там завещание и распоряжения. Самое главное – все мои записи, которые лежат в большой коробке из-под чая, – и он указал рукой в угол стеллажа, – отдадите Виктору Кленову. Запомните, обязательно, сразу же. Я понимаю, что приедут из академии, тут же создадут комиссию по моим архивам. Так вот, пусть комиссия занимается всем остальным, а это я прямо сейчас отдаю Кленову. То, что в коробке, уже не мое, а его. Что бы не говорили, никому другому в руки эти бумаги не отдавать, ясно?
Или я их лучше сожгу!
Может быть, впервые за свою жизнь академик так резко говорил с женой, хоть та и не возражала. Чувствовалось, что это не старческая прихоть и не слабость больного человека, а давно продуманный шаг.
– Вера, а ты проследи, чтобы мать ничего не напутала, чтобы это попало к Кленову и больше ни к кому. И еще, насчет похорон… Я всю жизнь занимался наукой, всю жизнь ей служил, к вере и церкви относился терпимо. Имею право на слабость. Прошу, пока вы меня слышите, в землю меня не закапывайте. Я об этом с вами никогда не говорил, так вот, говорю сейчас. Там есть все распоряжения, но я хочу, чтобы вы знали, чтобы услышали от меня лично, это мой приказ, моя просьба. Я хочу, чтобы меня кремировали. И никаких священников, певчих и прочей благости. Бог – он есть, – старый академик поднял вверх указательный палец, – я в этом уверен и никогда, кроме молодых лет, не сомневался. Думаю, он меня в этом не осудит. И еще, никаких оркестров, в конце концов, не военный парад. Прошу, ни Моцарта, ни Шопена, ни Бетховена. Я никогда не любил плохого исполнения классики и хочу, чтобы на моих похоронах было тихо.
– Да-да, папа, – тихо прошептала дочь, – мы все так и сделаем.
Жена вконец растерялась. Таких резких высказываний от мужа она не ожидала услышать, ведь никогда в доме подобных разговоров никто не заводил.
«Значит, действительно Ивану плохо, значит, приблизился к последней черте», – решила Надежда Алексеевна, и по ее щекам потекли слезы.
– Ты не реви, мать, я не мальчик, не солдат, которого неизвестно за что застрелили в Чечне или в Афганистане. Я свое пожил и пожил неплохо, успел-таки поработать. Может, сделал мало, но все же кое-что есть. Так что я себя не жалею. А в том, что человек должен умереть, я никогда не сомневался. И я благодарен Богу, что он дал мне вас и дал мне возможность столько лет работать, находясь постоянно в трезвом уме.
И дочь, и жена были ошеломлены. Академик произнес все это твердым голосом, абсолютно спокойно, он говорил как человек, собравшийся в долгую поездку и прощающийся с близкими.
Когда наконец Иван Николаевич закончил отдавать распоряжения, дочь помогла отцу поудобнее устроиться на диване. Он попросил принести ему книгу, любимое прижизненное издание Пушкина, и зажечь свет.
Когда женщины на цыпочках покинули кабинет, академик раскрыл книгу и стал читать, беззвучно шевеля губами. Он знал эти стихи на память, знал их уже не менее семидесяти лет. Но сейчас восьмидесятичетырсхлетний старик воспринимал их по-новому, так, будто они были написаны Пушкиным специально для него.
98 
