очень нудно 
61 
— А, чтоб тебя, — сказал Слепой и еще раз огляделся.
Вокруг никого не было, теперь он в этом почти не сомневался. «Вот невезуха, — подумал Глеб, осторожно идя вдоль проволоки. — Тысячи, десятки тысяч гектаров сплошного леса, и среди этих немереных гектаров — один-единственный кусок проволоки, который какая-то сволочь протянула здесь с совершенно непонятной целью. Пройти именно тут, зацепиться за эту чертову проволоку — это же все равно что найти кольцо, которое пять минут назад выбросила Евгения Игоревна…»
Далеко идти ему не пришлось. Гриша лежал на боку, мучительно скорчившись, прижав к животу окровавленные руки. Глаза его были закрыты, зубы стиснуты, на лбу и щеках блестела обильная испарина. Перемешанный с рыжей хвоей песок под ним покраснел от крови. Кровавое пятно было большим, и Глеб ужаснулся: песок впитывает кровь, как губка, так сколько же ее успело вытечь за такое ничтожно короткое время? Что же там за рана?!
Он опустился на колени и дотронулся кончиками пальцев до Гришиного лба. Лоб был скользкий от пота и холодный, несмотря на жару. Глеб хотел пощупать пульс, но тут Гриша с трудом открыл глаза, расцепил сведенные судорогой челюсти и едва слышно просипел:
— Композитор… Беги отсюда, дурак… Ноги в руки!.. Я… спекся. Не… дожидайся… Бросай всё и… беги.
Позади раздался треск и шорох ветвей. Глеб потянулся за пистолетом, но это были Горобец и Тянитолкай. Евгения Игоревна глухо вскрикнула и упала на колени рядом с Глебом. Тянитолкай, державший в одной руке рюкзак Слепого, а в другой — бесполезную снайперскую винтовку, остался стоять. Лицо у него было мрачное, как на похоронах. Собственно, это и были похороны: тот факт, что покойник еще дышал и даже пытался говорить, ровным счетом ничего не значил. Даже если полученная Гришей рана была не так серьезна, как это казалось на первый взгляд, бывший десантник все равно был обречен: он не дотянул бы не только до ближайшей больницы, но даже и до леспромхозовского поселка. Изорванные в клочья кишки и желудок, почти наверняка задетые легкие, огромная потеря крови и неизбежный сепсис — все это не оставляло Грише никаких шансов. Собственно, беспокоиться о транспортировке раненого, наверное, не стоило: он уже отходил. Почти отошел.
— Эх, десантура, — с огромной досадой пробормотал Глеб, — как же тебя угораздило? Он не ждал ответа, но Гриша ответил.
— Проморгал, — хрипло выдохнул он. — Не… ожидал… так. — Он открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Горобец, которая ловила каждое его слово. — А, ты… Довольна?
— Тише, Гришенька, тише, — умоляюще прошептала Горобец, накрывая своей узкой ладонью его обрамленный колючей щетиной, испачканный розовой пеной рот. — Тише, родной, не надо разговаривать, тебе нельзя…
— Ему теперь все можно, — угрюмо пробасил Тянитолкай.
Горобец вскинула на Глеба глаза, словно ища у него поддержки, и Сиверов заметил, что они полны слез.
— Боже мой, боже мой, — прошептала она и прижала к лицу испачканные Гришиной кровью ладони. Потом она сжала ладони в кулаки, оставляя на щеках кровавые полосы, и впилась в костяшки пальцев зубами. Теперь глаза ее были зажмурены, и слезы текли из-под ресниц, капая на воротник куртки. — Боже мой, Гриша…
— Все, — сказал сверху Тянитолкай, — отмучился Григорий Васильевич.
Евгения Игоревна открыла мокрые глаза и посмотрела на Глеба с безумной надеждой, будто умолял его опровергнуть только что прозвучавшие страшные слова. Сиверов видел, что Тянитолкай прав, но сопротивляться силе этого взгляда было невозможно, и он, протянув руку, поискал на шее убитого пульс. Шея была ледяная, скользкая от испарины, колючая, и пульс на ней не прощупывался. Он убрал руку и, не глядя на Горобец, молча кивнул головой: да, все.
Тогда она припала к его груди и зарыдала — в голос, по-бабьи. Некоторое время Сиверов неподвижно, как истукан, стоял на коленях, а потом все-таки поднял руку и неловко погладил ее по волосам. Евгения Игоревна прижалась к нему еще сильнее, изо всех сил вцепилась в куртку, и он сквозь рубашку почувствовал на груди ее слезы.
— Будь я проклят, — сказал он глухо.
Версия, пришедшая ему в голову сегодня утром — та самая версия, в соответствии с которой он совершал одни поступки и не совершал других, — рассыпалась у него на глазах, как карточный домик под порывом сквозняка. С самого утра он вел себя не так и делал совсем не то, что от него требовалось, и результат его ошибочной тактики лежал сейчас у его ног в луже собственной крови. Горобец резко отстранилась от него и вытерла кулаком мокрые глаза.
61 
