42 
– Давай мешки, что ль, грузить, – вздохнул он…
…Лошадь больше напоминала столетнего одра, нежели фуражирную скотину Великой Армии.
– Черт, и подкована-то плохо, – проворчал Дижу.
– Чего ж ты не скажешь капитану, что был когда-то кузнецом? Дело-то для тебя плевое – лошадей бы подковывал, значит, под пули не лез бы.
Дижу презрительно скривил губы и помотал головой.
– Не-а, так не пойдет!
– Да не дури ты, Рудольф! Это могло бы жизнь тебе спасти!
– Булгарин, – тяжко вздохнул камерад, – я ж дезертир или ты забыл уже? Так что в кузнецы меня все равно не возьмут. Лучше уж ждать своей пули да вот стишки сочинять.
– Стишки? – в недоумении вскинулся на товарища Фаддей. Дижу и стишки? Это что-то новенькое. – Так ты стихами рифмоплетствуешь?
– Да.
– Серьезно?
– Ясное дело, серьезно!
– Так давай, покажи!
Дижу вновь пожал плечами.
– И покажу. Вот… Батальон? Я брошусь вон… Так-то…
– Еще!
– Поход – берем речку в брод.
Фаддей разочарованно покачал головой.
– Чего это ты? – настороженно прищурился Дижу.
– Ты только не злись, камерад, но поэт из тебя никудышный…
– Ха! – весело закинул голову Дижу. – Сам так сочини…
А он уже и так навитийствовался в своей жизни. До того, что врагом родного дома стал…
…Чуть позже Фаддей обнаружил убитого русского вестового. В черезседельной сумке его Булгарин нашел бумагу. Ага, приказ Багратиона по армии!
«Господам начальникам войск вселить в солдат, что все войска неприятельские не иначе как сволочь со всего света. Мы же – русские!»
«А я-то кто? Не иначе как сволочь…» – потерянно подумал Фаддей.
3
Храпела Антуанетта сверх всякой меры.
А ведь рулады ее обычно так начинались: глубокое, ровное дыхание, в нем было даже что-то умиротворяющее и убаюкивающее. Зато потом… Совсем как ее бабушка, задремывавшая в большом кресле после того, как три минуты книгу почитает. Вот и Антуанетта тоже. Хотя винить ее не приходится – дороги ужасны, карету эвон как потряхивает, укачало бедняжку.
И только на колдобине подбросит, ротик подруги мгновенно приоткрывается и несется такая вот рулада храпа. Раскатистое крещендо, а под финал булькающий звук или сладкое почмокивание. Затем воцарялась почти невыносимая тишина, антракт в концерте храпа, Антуанетта вообще переставала дышать, словно бы захлебнувшись. Но не успевала Полина разбудить, растолкать ее, Антуанетта вновь испускала торжественную руладу, утыкаясь подбородком в грудь.
Полина зажмурила глаза, чтобы хоть несколько драгоценных секундочек не видеть то, что видела бесчисленное количество часов, дней и недель: Антуанетту напротив, блаженно храпевшую во сне.
Окно кареты альтернативой зрелища тоже не радовало. Нет, обзор из оконца вполне удобный. Вот только пыль из-под колес кареты и копыт такая поднимается, что трясется карета по дорогам в облаке желтовато-коричневой пыли. Впрочем, в последнюю неделю уж много дней и ночей зарядили исправно дожди. Но и радости в дожде тоже никакой. Вместо пыли жижа болотная. Пустыня дерьма.
Полина нервозно побарабанила пальцами по кожаной обивке сиденья.
И как это она только решилась сопровождать Антуанетту в сем путешествии? Как только могла тогда радоваться безутешной этой одиссее? О, господи!
Еще никогда не чувствовала она себя такой никудышной, такой ненужной, такой никчемной.
И эта карета. Сущая печка. Пот струился изо всех пор, платье к коже, словно клеем каким, прилипло. А еще воняло от них, как от куска зрелого сыра. И попробуй открой оконце, вмиг в грязище вся изгваздаешься.
Поневоле взгляд ее вновь в Антуанетту уперся.
Теперь та подложила руку под щечку, кошечкой свернувшись. И такая невинная, овечья какая-то улыбочка приклеилась к губам подруги, что и не поверишь, что прямо сейчас раздадутся утробные рулады храпа! Жуть сущая!
Антуанетта умоляла ее пуститься в сие путешествие. Почему? Чтобы ей не очень скучно было. Фантастика! Именно что фантастика!
И вот теперь сиди, Полина, в карете, да пальцы с отчаяния ломай. В начале пути они хоть болтали без устали. У них еще было о чем посудачить, да и Антуанетта еще держалась часа два прежде, чем в сон провалиться. Но «счастье» сие длилось недолго – первые четырнадцать дней. Если уж это путешествие и закончится когда-нибудь – а они почитай два месяца в пути, – то хоть чем Полина поклянется, Антуанетта откроет заспанные глаза и, зевая, спросит:
42 
