Особенно,... 
123 
Елизавета дала де Еону прощальную аудиенцию. Печально журчали за окнами фонтаны Петергофа, серое море лежало за парком. Над голубятнями парили птицы. Петербург едва угадывался вдали. Пахло водой и абрикосами. Деревья плодоносили, тяжело провиснув до самой земли ветвями. В воздухе знойно парило. Из дверей вышел камергер и тихо, как о покойнике, объявил:
– Ея величество сюда следует… ждите!
Два дюжих гайдука внесли кресла, на которых сидела Елизавета Петровна. Страшно распухли ее ноги, покрытые язвами, к которым присохли ярко-фиолетовые чулки. Она подозвала де Еона к себе, чмокнула его в щеку, быстро сунула ему что-то в ладонь и заплакала. Гайдуки тут же подхватили ее – унесли в покои. В руке кавалера осталась табакерка с портретом и вензелем императрицы. На миниатюре она была еще молодой, с курносым носом, в кудряшках, грудь наполовину обнажена, она… уже не такая!
К де Еону подошел грустный Иван Иванович Шувалов:
– Государыня наша плоха… Зря! Зря вы, кавалер, отказались от русской службы. Мы бы сжились. Подумайте, еще не поздно!
Благодаря маститого Пуассонье за медицинский «диплом», де Еон спросил медика о здоровье русской императрицы.
– Ни одна женщина, – ответил врач, – не ведет себя так бестолково в этот кризисный для любой женщины период. Она желает быть здоровой, но обедает в три часа ночи. А засыпает с петухами. Я прописываю ей бульон, но, оказывается, начался пост, и живот императрицы раздут от кислой капусты. К тому же много было в ее жизни вина и мужчин… Конец наступит внезапно.
Так сказала медицина, а панихиду могли отслужить пушки и дипломатия. Но уже совсем в ином направлении – под руководством голштинского выродка. Было печально уезжать, но уезжать все-таки надо. Последний поцелуй он принял в Петербурге от Катеньки Дашковой – она всплакнула, помахала рукой.
– Молодость кончилась, – сказала она, вытерев слезы…
Обремененный кладью, де Еон поскакал на родину.
Отшумели русские леса, промелькнула чистенькая Митава, в дубовом лесу запели ночью рога. Дымно чадя, горели во мраке смоляные факелы. Разбив бивуак в дубраве, близ тракта стоял обоз с траурными дрогами. Полно было в лесу слуг, конюхов, лекарей. Это возвращался на родину русский посол во Франции – Михайла Петрович Бестужев-Рюмин, брат бывшего великого канцлера.
Де Еон вылез из коляски. На пригорке стоял раскрытый гроб, и в нем, перевязанный коленкором, обложенный подушками со льдом, лежал мертвый русский посол. Сквозь толстый слой парафина едва угадывалось его лицо, покойное и величавое. Старый дипломат возвращался в свое отечество, до конца исполнив долг свой на чужбине. Кавалер де Еон снял шляпу…
Было что-то очень печальное в этой обреченности жить вдали от родины и оставаться ей постоянно верным. А родина… какая она? Постепенно уже все забывалось.
– Дальше! – сказал де Еон и впрыгнул в коляску.
Жалкая кампания
Салтыков был человеком честным; когда Конференция стала бранить его за вражду с австрийцами, фельдмаршал заявил прямо:
– Русским на Руси доверия мало. У нас командиру лучше из чужестранцев быть. А я природный русак, вот вы меня и треплете!
Елизавета Петровна встала на защиту Салтыкова, и при свидании с Эстергази императрица сказала в оправдание:
– Бестактные нотации от Дауна и Лаудона, кои получал от них Салтыков, могут истощить терпение человека самого флегматичного. Критики же двора венской императрицы на действия моей армии почитаю оскорбительными для чести российской…
Когда же повидала Салтыкова, тот ее огорошил:
– Кончай войну, матушка!
– В уме ли ты, Петр Семеныч?
– В уме, матушка. Мы свое получили: Пруссия за нами. А дальше – только кровь лить понапрасну станем. Не жди согласия в союзе с Францией и австрияками: эти страны лишь силу нашу великую используют. Но разумно ли нам далее свои силы тратить, ежели Россия уже отвела от рубежей своих угрозу прусскую?..
Елизавета в ответ сказала, что ей – это ладно, но больше никому другому чтобы Салтыков такие мысли не преподносил, и велела представить план кампании 1760 года. Петр Семенович повиновался, но заметил императрице, что план кампании будет строить лишь ради российских интересов.
– Австрийцы же пусть о своих огородах сами пекутся!
Елизавета подавленно ему отвечала:
– Я бы и согласна на то… да Конференция не станет вопросы иные отдельно от Вены решать. Договоримся, фельдмаршал, так: наружно ты указам моим подчинись, а внутренне я освобождаю тебя от исполнения оных указов – ты волен секретно поступать по своему усмотрению, австрийцев не слушаясь… И это пусть между нами останется.
123 
