166 
— Конечно нет! Вернее, как захочу. Генри обещает предоставить мне в этом деле полную свободу.
— Ты считаешь, можно сочетать семейную жизнь с независимостью?
— Вполне.
Тина только улыбнулась. Она бы на месте Бренды охотно сдалась в плен, как истинная австралийка, для которой дом и семья превыше всего, а на своем месте — тем более! Кому нужна свобода, называемая одиночеством?
Когда они сели за стол, вошла служанка и сказала:
— Вам пакет, мисс.
Бренда протянула руку.
— Давайте сюда, Холли.
— Это тебе, Тина, — произнесла она следом и передала пакет подруге.
«Тине Хиггинс», — прочитала та. Послание Конрада! Что же там?
Она разорвала бумагу. Ноты. Черные значки на белом листе — непонятные, странные. И сверху надпись рукой Конрада: «Посвящается Тине».
Она взволнованно спросила, обращаясь к Бренде:
— Скажи, могла бы ты сыграть для меня эту мелодию?
Ей никого не хотелось посвящать в свой секрет, но иначе раскрыть тайну нотных знаков было невозможно.
Бренда взяла листы из рук подруги и пробежала глазами ноты.
— Могу, если ты дашь мне немного времени, чтобы разучить.
Тина кивнула.
— Я пойду к себе, — сказала она, — ты позовешь меня, когда будешь готова.
Тина удалилась в свою комнату и сидела там, закрыв уши руками, чтобы не слышать доносящихся из гостиной нестройных аккордов.
Через полчаса Бренда вошла и, взяв подругу за руку,повела в гостиную. Девушка села за рояль, расправила юбки и положила пальцы на клавиши:
— Слушай.
Она начала играть, и сердце Тины стучало в такт. Мелодия казалась пронизанной печальным светом осени; на глаза наворачивались слезы, но при этом с лица не сходила улыбка. Что это было? Песнь сожаления, печали, вины? И огромной веры в жизнь. И любви.
Бренда закончила играть, и Тина едва сумела очнуться. Она, казалось, утонула в воспоминаниях. Кленси. Тайные терзания. Первые поцелуи. Любовь и еще раз любовь.
— Что ты об этом думаешь, Бренда? — спросила она.
— Очень хорошая пьеса. Написана в своеобразной манере, с большим чувством и, на мой взгляд, талантливо. Тут есть все: стиль, мелодичность, проникновенность. Чье это произведение?
Тина смущенно прошептала:
— Моего знакомого…
— Он профессиональный композитор?
— Нет.
— Тогда это тем более удивительно. Знаком ли кто-либо еще с его творчеством?
— Не думаю.
— У меня на кафедре музыки есть знакомые. Я могу показать им.
— Нет.
Тина сняла листы с пюпитра и бережно прижала к груди. И повторила слова Конрада:
— Это очень личное. Теперь — только мое. — А про себя добавила: «Наше».
Бренда внимательно смотрела на нее.
— Пьеса посвящена тебе. Я не желаю вмешиваться в твою личную жизнь и все же скажу: этот человек любит тебя!
Тина улыбнулась — печально, недоверчиво и с надеждой.
— Я многим тебе обязана, Бренда, но хочу попросить еще об одном: не могла бы ты позаниматься со мной музыкой? Я мечтаю научиться играть, пусть не так хорошо, как ты, — хотя бы чуть-чуть!
— Конечно, позанимаюсь. Начнем хоть сегодня.
— И ты думаешь, у меня получится?
— Уверена.
Тина перевернула листы и внезапно увидела надпись, внизу, под нотами: «Она горела в огне, но не погибла: моя память, мое сердце, моя душа сохранили ее для тебя, Тина. Только для тебя. Так же, как и любовь».
Она не верила своим глазам. Любовь? Ей захотелось плакать. Значит, счастье близко — протяни только руку! Но потом она вспомнила красивую женщину, что была с Конрадом в ресторане, и радость ее померкла.
А ее собственное, так и не изжитое горе, из-за которого она до сих пор иной раз плачет по ночам? Любая женщина способна понять ее и посочувствовать, но ведь он — мужчина.
— Жизнь не так длинна, как хотелось бы, а молодость еще короче, — сказала Бренда. — Не мне давать советы, я малосведуща в делах любви, но мне непонятны мнимые преграды, которые создают себе порой любящие сердца. Настоящая любовь пройдет через все, не забывай об этом!
— Хорошо, — прошептала Тина и подумала: «Я буду ждать, может быть, он придет сам и скажет, что любит меня, что я ему нужна. Тогда я, возможно, переступлю через все сомнения и наконец попытаюсь стать счастливой!»
Через три месяца состоялся банкет, посвященный тридцатилетию компании, возглавляемой Робертом О'Рейли.
Огромный, светлый, гудящий от великого множества голосов зал напоминал муравейник — в нем было черным-черно от парадных костюмов мужчин; местами мелькали светлые женские платья и веера. Вечер только что начался. Предстояла официальная часть — поздравления, речи, потом — торжественный ужин и бал: все обещало быть грандиозным.
166 
