72 
Отступали… Новые танки Т-34 еще только входили в серийное производство, а Кулик со щаденками еще до войны запретили выпускать запасные части к танкам устаревшей системы (об этом я говорил ранее), и танкисты, чтобы спасти технику, бывало, «раскулачивали» цельный танк, лишь бы раздобыть запасные детали для других машин. Изношенные БТ-7 и Т-26 бросали на маршах с пустыми баками без горючего – как рухлядь.
Мы отступали… Еще гремели бои под Смоленском, когда под угрозой падения оказался Киев – матерь городов русских. Сталин выходил из себя, не позволяя отступать из Киева:
– Нельзя брать пример с Буденного, который, вместо того чтобы остановить Клейста, отважно руководит нашим драпом. Потеряй мы Киев, и немцу откроется путь на Харьков и Донбасс, там наш уголь, наши заводы – за них держаться…
Недоволен был Сталин и действиями Еременко, который сам же и напросился командовать Брянским фронтом.
– Я же его за язык не тянул, – рассуждал Сталин. —Еременко вот здесь, за моим столом, при всех клялся, что оставит от Гудериана рожки да ножки. А теперь сам прыгает по кустам от танков Гудериана, словно заяц…
Но при этом Еременко не потерял его доверия:
– Он, конечно, не генерал от наступления. Чувствую, в этой войне нам пригодятся и генералы от обороны. А в обороне Еременко на своем месте, наказывать его не надо…
…Война явилась строгим проверщиком всех людей, калибров, брони и составов горючего. Прежние тормоза на пути к победе убирались. Л. З. Мехлис еще витийствовал, стреляя в людей, виноватых и неповинных, но Щаденко уже скатился по служебной лестнице – за свое авторство «индивидуальных ячеек»; немцы скученно сидели в траншеях, а наш боец, не видя других из своей «ячейки», считал себя покинутым, ему казалось, что все ушли, бросив его одного; от этого, уже психологически надломленный, боец оставлял «ячейку» и уходил… догонять своих! А эти «свои» оставались в индивидуальных ямах, напоминавших им об уюте могилы.
Кулик был тоже разжалован из маршалов, но оставался верен себе – даже в условиях фронта. С утра раннего он, напомаженный, словно уличная девка, выстраивал на позициях духовые оркестры, как это делалось еще в гражданскую войну, и под музыку трескучих маршей гнал свои войска под немецкие пулеметы. Выкосят немцы одних – шлет вторично. Под музыку! Как под Царицыном… Но тут вмешался сам Жуков, уже входивший в силу, и сказал, что ему плевать на прежние заслуги Кулика:
– Долой с фронта! Чтоб я его больше не видел…
Наверное, Сталин испытал горькое разочарование, когда его старые полководцы, о которых поэты слагали хвалебные песенки, на деле оказались болтунами – и не больше того! Суровое время требовало новых людей, прошедших высшую академическую школу. Знающих не только свою армию с ее портянками и лозунгами, но и тактику противника, наконец, нужны люди убежденные, которых не устрашит никакая ответственность. Где взять таких людей?.. Если, читатель, спокойными глазами оглядеть когорту тех, что начинали постепенно образовывать Ставку, то мы увидим, что победа выковывалась людьми тридцати-сорока лет, не старше. А иначе нельзя: люди другого поколения просто не выдержали бы адского напряжения и такого частотного ритма событий, в каких жила потрясенная страна. Понятно, почему Сталин ухаживал и за Шапошниковым.
– А вы уже не молоды, – говорил он. – Поставьте у себя в кабинете диван. Часа три-четыре позанимайтесь, потом ложитесь и размышляйте… это ведь тоже дело! Вам снова быть начальником Генштаба, а это – не та фигура, чтобы по окопам мотаться. Для этого я найду людей помоложе вас…
Признаем за истину, что Сталина никогда не покидала вера в ум и благородство Шапошникова, хотя Борис Михайлович иной раз сильно его озадачивал. Так, например, когда одному генералу угрожал трибунал с необратимым расстрелом, Шапошников заявил, что он уже наказал виновного.
– Наказали? Вы? А как наказали?
– Я объявил ему выговор.
Трубка чуть было не выпала изо рта Сталина.
– Выговор? И это… все? – оторопел он.
– Да. Выговор очень тяжкая расправа, – пояснил Шапошников. – При царе-батюшке генералы, получившие выговор от Генштаба, или сразу подавали в отставку, или стрелялись.
Мы отступали. Но в Кремле случались и веселые минуты. Сталин редко смеялся, но однажды его застали очень веселым.
– Подумайте! – рассказывал он. – Сейчас мне звонил один перестраховщик. Кавалерийской дивизии выдали еще старые шашки, на клинках которых начертано: «За веру, царя и отечество». Я спрашиваю – так в чем дело, разве плохие шашки? А он отвечает: «Очень хорошие, но идейно не выдержанные…»
72 
