Особенно,... 
163 
— Хочешь научиться править упряжкой?
— Да! — на одном дыхании произнес Элий.
— А родители тебе позволят? У тебя есть отец? Мальчик помрачнел:
— Был. Теперь не знаю. Но мать все время говорит, чтобы я занялся каким-нибудь делом.
— Это нелегко, — небрежно сказал Аминий. — Далеко не каждый способен состязаться со смертью. Если захочешь поучиться, приходи сюда на рассвете. Ты не боишься лошадей?
— Я ничего не боюсь, — поспешно произнес Элий.
Его душа пела. Стать возницей — почувствовать себя выше обычных людей, законов простых смертных, приблизиться к богам! Жизнь — движение, жизнь — скорость, жизнь — полет…
Элий прибежал домой и обрадовался, увидев мать стоящей у печки и помешивающей что-то в глиняной миске.
— Мама! — воскликнул он. — Дай мне поесть!
Тарсия обернулась. Хотя она была еще молода, время стерло нежные краски ее лица, его черты заострились и стали жесткими. Все в ней выдавало человека, привыкшего к каждодневной тяжелой работе. Она больше не выглядела изящной и стройной, просто — худой; на загорелых руках твердыми буграми выступали мускулы и грубо синели вены. Элий давно не видел от нее ласки, хотя не слишком это замечал: ведь он был уже большой мальчик, да к тому же страшный сорванец, сызмальства привыкший к затрещинам и тумакам.
— Ты просишь есть, — сказала женщина, — а ты захотел помочь мне утром, когда я ходила на рынок?
— Я помогу завтра, — быстро произнес Элий и замолчал, вспомнив, что на рассвете должен явиться в цирк.
Тарсия сняла с огня миску с дымящейся бобовой похлебкой, поставила на стол, и Элий набросился на еду. Женщина села напротив и смотрела на него, подперев ладонью лицо.
— Мама, — пробормотал он, проглотив несколько ложек похлебки, — я решил стать цирковым возницей. Возможно, завтра начну учиться.
В глазах Тарсии будто растаял лед — они расширились и замерцали живым влажным блеском.
— Возницей?! Да что ты, Элий!
— А что? — сразу ощетинился мальчик. — Так можно заработать много денег, стать известным, добиться славы!
— Но это очень опасно! Возницы часто погибают молодыми или получают страшные раны и остаются калеками до конца жизни!
— Неправда! — горячо возразил Элий, сверкая глазами и инстинктивно сжимая кулаки. — Вот Аминий, тот человек, что будет меня учить, — ему уже много лет, и он не так давно перестал участвовать в бегах!
Он тут же вспомнил о хромоте своего учителя, но промолчал. Что случилось с одним, необязательно может случиться с другим…
— Заклинаю тебя всеми богами, Элий, оставь эту затею! — взмолилась Тарсия.
Хотя он еще никогда не видел мать такой расстроенной, мальчишеское упрямство оказалось сильнее — он не уступил и продолжал твердить свое.
Вечером, когда Элий умчался на улицу к своим друзьям, женщина села у окна и задумалась. Услышав стук дверей, не обернулась. Она сразу поняла, что это Мелисс.
…Он устроился смотрителем хлебных складов на левом берегу Тибра достаточно просто — дал кому нужно хорошую взятку. Теперь под его началом был довольно большой отряд отпущенников и рабов, которыми он распоряжался с разумной жестокостью. Он быстро наладил связи с нужными людьми — судовщиками, подвозившими хлеб, «сбрасывальщиками», которые переправляли зерно из складов на мельницы, — и выгодно использовал их.
В то же время он жил словно во сне, не замечая, как идет время. Он ничем не интересовался, ни о чем не думал и, наверное, удивился бы, если б узнал, что с того момента, как он вернулся в Рим, прошло около семи лет. Мелисс испытывал безотчетное отвращение к своей прошлой жизни, когда теснился среди прихлебателей безвременно сгинувших «великих», вроде Секста Помпея, и ничего не пытался изменить в нынешней. Иногда, возвращаясь домой, забредал в один из кабачков и пил дешевое вино, но никогда ни с кем не общался. Ему нравилось, что дома всегда готов ужин, а зимой в жаровне ярко пылает огонь, нравились рыжие волосы Тарсии, и ее тихая самоотверженная покорность нравилась тоже. Мальчики ему не мешали: Карион, пока не уехал в Афины, подолгу сидел в уголке со своими свитками, а Элий, если не был в школе, убегал на улицу и приходил домой только поесть. Мелисс почти никогда не говорил с Карионом, но бывало, смотрел на него с каким-то бездумным упорством, как глядят на огонь или воду. Все это походило на признаки оцепенения уже угасшей жизни, он во всех отношениях был каким-то сумеречным существом. Тарсия совершенно не понимала его и опасалась разговаривать с ним о чем бы то ни было. Иногда, чтобы облегчить свои думы, она вспоминала тот день, когда у нее не было дров и еды, а дети метались в горячке. Он пришел и помог, и тогда в ее душе впервые за много дней воцарилась спокойная ясность, смягчившая долгую боль и скорбь души.
163 
