— Как тебе удалось найти квартиру? — спросила она.
— Это было нетрудно, ведь я сам живу в соседней, — неохотно отвечал он.
Амеана не выразила удивления, лишь слегка повела тонкой бровью. Потом прикрикнула на Стимми:
— Что стоишь, точно пораженная взглядом горгоны! Разбирай вещи!
Служанка бросилась выполнять приказание. Накануне переезда гречанка продала все, кроме самых ценных вещей, необходимой одежды и одной рабыни. Деньги Амеана хранила в маленьком мешочке, заботливо спрятанном на груди.
— Ты можешь гулять во внутреннем дворике, — сказал Мелисс.
Амеана встала и подошла к окну. Дом стоял на Африканской улице, на Эсквилине, среди других таких же инсул — в этот час безмолвных и темных, точно таинственные гробницы: их жители ложились спать очень рано, сберегая масло для ламп. Огромные глыбы зданий закрывали все небо, не оставляя никакого просвета, и человек задыхался в этом каменном пространстве, среди узких, плохо вымощенных улиц. И еще здесь никогда не было тишины: едва начинало светать, раздавался скрип тележных колес, грохот инструментов, чья-то ругань, выкрики менял и торговцев, топот подбитых гвоздями башмаков военных, надрывный плач маленьких детей. Человек рождался в этом шуме, жил и умирал: от него не было никакого спасения.
— Вряд ли я захочу выходить, — ответила Амеана, и ее губы задрожали.
Мелисс удивился. Он никак не мог понять, что так угнетает эту женщину. Кажется, ее волновало только то, что она лишена возможности блистать среди своих поклонников, и она ненавидела еще не рожденного ребенка в первую очередь потому, что он уродовал ее тело — единственное, чем она была способна гордиться и что умела продавать.
— Скоро ты станешь прежней, — неловко произнес он, чувствуя что-то похожее на жалость.
— А куда я дену ребенка? — злобно процедила она, и в ее глазах вспыхнул нехороший огонь.
— Я помогу тебе избавиться от него, — необдуманно пообещал Мелисс. Ему не хотелось видеть ее язвительной и злобной.
Амеана встрепенулась, однако сквозь внезапную радость пробивался откровенный страх. Замечая этот страх (пусть даже смешанный с презрением) в глазах патрициев, всадников и богатых горожан, Мелисс испытывал мстительное удовлетворение, но неприкрытая боязнь Амеаны раздражала и злила его.
— Почему ты боишься меня? — небрежно спросил он. — Боишься, как боятся кинжала, который носят на поясе для защиты: вдруг случится пораниться!
— Зато ты не боишься ни своей жизни, ни грядущей смерти, ни мрака, в котором ты крадешься по ночам, ни дневного света, от которого прячешься, словно хищник! — огрызнулась гречанка.
Он не отрываясь смотрел на нее своими черными глазами, напоминающими пылающие в печи уголья, — так силен и горяч был их пронзительный взор.
— Так ты хочешь, чтобы я испытывал угрызения совести? — медленно произнес он. — Тогда и я вправе желать, чтобы ты стыдилась своего ремесла.
— Ты не имеешь на меня никаких прав, слышишь, никаких прав! — внезапно взвизгнула женщина. Мелисс заметил, что она вцепилась в край стола так, что ее пальцы побелели. А потом, неожиданно сникнув, добавила тихим голосом: — Уходи. Я хочу побыть одна.
…За три дня до начала ид новембрия (12 ноября) состоялась свадьба Ливий Альбины и Луция Ребилла. Накануне и с утра в доме невесты царила страшная суматоха и раздавался такой топот, словно в атаку шла конница. Были наняты танцовщицы и флейтисты, остро пахло сосновой смолой от приготовленных для свадебного шествия факелов, из кухни доносились ароматы обильных и изысканных яств: Марк Ливий не поскупился, выделив на свадьбу дочери тысячу сестерциев. Женщины из числа приглашенных на свадьбу матрон и данные им в помощь рабыни сбились с ног, украшая триклиний в особняке Альбинов, а также приготовляя брачное ложе в доме Луция Ребилла. Среди богатых слоев римского общества мало кто мог похвастать хорошим вкусом, обычно вещи оценивались по их стоимости, однако в спальне Луция Ребилла стояла довольно простая, хотя при этом искусно сделанная кровать, отделанная не черепахой или серебром, а фанерками из кленового дерева. Женщины восполнили отсутствие подобающей случаю роскоши тем, что застелили ложе пурпуровой периной и — согласно новой моде — не скромно вышитым вавилонским одеялом, а другим — затканным золотыми узорами египетским покрывалом, заботливо разложив на нем пышно взбитые подушки с яркими наволочками из драгоценного китайского шелка. Каменные стены украсили пестрыми, точно щит азиатского воина, лаодийскими коврами, а возле кровати поставили столик с крышкой зеленого лаконского мрамора. На нем стояли два сосуда, с медом и с вином, а также блюдо с финиками и маслинами.