Особенно,... 
42 
Луций Ребилл медлил. Он знал, что может поставить себя в глупое и досадное положение, если вдруг выяснится, что Ливия солгала. (В самом деле, он скорее поверил бы в возможность лжи, чем допустил вероятность того, что девушка из патрицианской семьи могла совершить столь неслыханный проступок!) Вдобавок он был не из тех, кто принимает решение сгоряча, в пылу нахлынувших чувств. Он сильно рассчитывал на поддержку Марка Ливия в своей карьере: в Риме талант значит многое, но связи — еще больше. Хотя Луцию Ребиллу было хорошо известно мнение одного из приближенных Цезаря, Саллюстия Криспа о том, что корыстолюбие — злейший враг духа, и он соглашался, что зачастую оно весьма неразборчиво в средствах, но… что оставалось делать! Все-таки он был намного честнее и порядочнее других…
В отличие от Гая Эмилия Луций не был склонен к отвлеченным рассуждениям, превыше всего он ценил реальность — дела и вещи — и признавал важность лишь практической морали. Оставляя без внимания душевные переживания Ливий, он ставил вопрос так: виновна она или нет? И отвечал: безусловно, да. В какой степени? Это зависело от того, что она совершила: в самом деле нарушила слово или попросту солгала? Он боялся, что не сможет это узнать, во всяком случае, до определенного момента. Нельзя быть уверенным ни в чем, понять, прав ты или нет, пока не убедишься на практике, — таков был принцип Луция Ребилла.
Конечно, он мог поступить очень просто — рассказать все Марку Ливию, и пусть бы тот сам решал, как поступить с дочерью, и дознавался бы до правды. Он также мог бы отказаться от Ливий, как от заведомо подпорченного товара, но это не уничтожило бы его сомнений.
Ему было жаль усилий, времени, потраченных на то, что бы завоевать расположение Марка Ливия. К несчастью, ныне покойный отец Луция вел свои дела не столь умело, как глава семейства Альбинов, потому молодой человек нуждался также и в денежной помощи последнего. Словом, Ливия была бриллиантом, вставленным в центр диадемы, — вынь его, и украшение потеряет всякую цену.
Итак, поразмыслив, Луций решил пока что закрыть глаза на случившееся. После свадьбы он сможет ответить на вопрос, солгала невеста или нет. Если да, то он накажет ее, если нет, тоже накажет, только более изощренно. Марку Ливию лучше ничего не знать.
С этими мыслями Луций незаметно перевел разговор в другое русло, в результате чего они простились мирно, почти дружески.
…Немного позже Марк Ливий зашел к дочери. Он увидел ее сидящей на стуле и невольно поразился произошедшей в ней перемене. Прежде дочь выглядела такой юной, открытой, беззащитной, в ее облике была какая-то легкость, будто ее вот-вот унесет порывом ветра; теперь же глаза Ливии казались очень темными и глубокими, взгляд — неподвижным и тяжелым: ее воля словно бы ушла глубоко внутрь и затаилась там, набирая силу. Марк Ливий обратил внимание на плотно сжатые губы девушки — то не был знак скорби, такое выражение лица он видел у воинов-мужчин во время похода, в котором принимал участие, еще будучи юношей, — когда перед ними оказывалось препятствие, которое нужно преодолеть или неприступную крепость, которую надо взять, пусть даже самым немыслимым штурмом. Но его дочь все-таки была женщиной, а женщины от природы слабы и пугливы: вся эта жалость сердца и боязнь перемен…
— Я принял окончательное решение, Ливия, — в который раз жестко произнес он. — Ты выйдешь замуж за Луция в назначенный день. И еще я прослежу за тем, чтобы Гай Эмилий Лонг как можно скорее покинул Рим. Здесь он не найдет ничего, кроме позора и ранней смерти.
Ему почудилось, будто из глаз дочери вылетели две молнии.
— Ты угрожаешь, отец?!
— Я говорю правду. Для римлянина не существует счастья вне закона: закона государства, закона морали, закона богов. Так что умерь свой пыл, Ливия; в данном вопросе я полностью согласен с Эпикуром: страсть не позволяет нам познать истину.
Когда Марк Ливий ушел, девушка взяла серебряное зеркало и долго смотрела на себя: сейчас ей казалось, будто ее здесь вовсе и нет, осталось одно отражение, существующее в таком же отражении прежней жизни. И она поняла, что все, о чем только что говорил отец, сбудется, разве только Гай увезет ее отсюда, тайком и навсегда. В этом было ее единственное спасение.
ГЛАВА VII
Наступила осень 710 года от основания Рима. Остались позади пышные празднества в честь побед Цезаря, с роскошными представлениями, в которых участвовала конница и боевые слоны, с грандиозными пиршествами для простого народа и дорогостоящими гладиаторскими играми, дни, когда столица блистала красками и исходила восторгом от безграничных щедрот своего повелителя.
42 
