72 
Ученик Рамы-с-Топором одобрял, кивал, иногда цокал языком и запускал пальцы в шевелюру — только дружинникам было невдомек, что вместо воинской потехи молодой царевич готов в любую минуту сорваться и уйти бродить по улицам Города Слона, толкаться на рынке между зеваками или часами стоять на крепостной стене, глядя вдаль.
Он так и не привык к Хастинапуру за эти четыре года.
Город вырастал навстречу тебе подобно Вритре-Вихрю, Червю Творца, созданному на погибель богам из сомы и огня. Он разлегся на холмах тяжкой тушей, свернув девяносто девять колец, выпятив костяные гребни башен — и оставалось лишь гадать, сколько народу поглотил ненасытный дракон. Броня Червя привела тебя в трепет: ты еще плохо понимал такие мерила, как йоджана и гавьюта[48], в лесах Курукшетры привычней было обходиться саженями или в крайнем случае посохами…
Ров перед насыпным валом, на котором возвышались крепостные стены, был в ширину наверняка не меньше сотни посохов. Высота вала… Ты прикинул на глазок и решил, что если поставить на краю рва дюжину мужчин, одного на плечи другого, то верхний как раз дотянется до подножия оборонительных сооружений, а сами стены ростом вполне соответствовали валу.
Подъехав ближе, ты удивился странным отблескам, игравшим на насыпях и валу.
— Кирпич, — ответил на твой вопрос сотник царской охраны, гарцуя рядом на камбоджийском скакуне. — Стены положены всухую, из естественных глыб, и надстроены, а вал облицован кирпичом на битуме. В полторы сотни слоев. Периметр укреплений вокруг столицы — полдюжины гавьют будет… Хвала Хастину, вашему досточтимому предку, мой господин!
Последнее сотник добавил торопливо, поймав на себе острый взгляд царя. Но в глазах доблестного всадника ясно читалось: «Дикарь! И эта голь перекатная — наследник?!»
Похоже, ему казалось: ученик грязного аскета-шиваита только и должен делать с утра до вечера, что умащаться пеплом от сожжения трупов и позволять своре бродячих собак лизать свое тело — а худшее осквернение даже представить было трудно!
Ты не стал обижаться. Ты смотрел в сторону чудовища на холмах и видел: можно выйти на кшатру, один против всех, в чистом поле или в лесной чаще. Обрушить на головы огненные стрелы, превратить землю в трясину, заставить непотребно плясать, испражняясь себе под ноги… Но здесь, под защитой Великого Рукотворного Червя, они были малоуязвимы. «Южные Агнцы» расшибли бы лоб о мощь крепостных стен, «Пишач-Весельчак» не дотянулся бы с равнины перед Хастинапуром до защитников столицы, лишь немногое из небесного оружия было способно совладать с Городом Слона — но, как назло, «Голову Брахмы» или «Людолова» запрещалось использовать против смертных.
Иначе оружие падало на голову ослушника, который осмелился вызвать его вопреки закону — кем бы ослушник ни был.
Закон-Дхарма, Польза-Артха и Страсть-Кама — три опорных столба мироздания… Говорят, перед концом света, в начале Эры Мрака, Польза станет наиглавнейшей — но пока что пальму первенства цепко держал Закон.
Дхарма.
Держава.
…Копыта и колеса прогрохотали по мосту, раскрылись створки ворот — Червь разинул одну из тридцати двух пастей и поглотил добычу.
Царя с новообретенным сыном.
И сын вновь почувствовал себя Индрой-Громовержцем. Но не грозным Владыкой Тридцати Трех, с громовой ваджрой в руках — увы, здесь больше подходило сравнение с Индрой, беспомощно озирающимся во чреве Вихря.
Отчетливо, пронзив раскаленной иглой ужаса, привиделось: стальные змеи, дыша бездымным огнем, наполняют небосвод — и лишь развалины дымятся на месте некогда величественной столицы! Да что там развалины — ведь ничего не останется, ничегошеньки, и будут потомки ломать головы над оплавленным кирпичом вала, спекшегося в единую массу… Неужели во всем Трехмирье сыщется нечестивец, что осмелится взять грех на душу?! Ведь даже Громовержец, убив-таки Вихря — дракона, но брахмана по рождению! — едва сумел потом очиститься от скверны! А тут не червь — город… люди…
Я в Городе Слона — о Небо, можно ли было помыслить?!
Я в городе, да я ли один!
Ты даже не подозревал, насколько ты не один.
Сотни тысяч жителей: знать, чернь, домовладельцы, гетеры, цирюльники, ремесленники и торговцы, брахманы, кшатрии, вайшьи-цеховики, шудры-работники, чандалы-псоядцы… После уединенного ашрама учителя и рыбацкого поселка такое количество народа казалось невозможным. Оно давило, заставляло ежесекундно оглядываться, и лишь на исходе первого года пребывания в Хастинапуре ты научился принимать людские столпотворения как должное. Иногда, сбежав от свиты, ты заходил в кварталы нянь и кормилиц, прогуливался по улицам, усыпанным по краям черным песком, а посередине — белым, бродил вокруг гостиниц и благотворительных заведений, часами созерцал величие храмов — и сознавал: люди создали свои собственные джунгли.
72 
