136 
Мисс Фитцгерберт, с которой Мой не обсуждала тот печальный визит к мисс Фокс, просто посоветовала ей «конечно же, продолжать заниматься живописью». Дома Алеф поздравила ее, Луиза что-то вяло возразила, а Сефтон презентовала список лондонских художественных школ с адресами и телефонами. Этот список, пока не изученный, лежал на полке, придавленный большим черным камнем с белой полосой. Итак, теперь она свободна. Мой лениво валялась на кровати, удрученная опустошающим страхом, и прислушивалась к доносящемуся снизу сердитому голосу Клемента.
Ее продолжала расстраивать схватка с лебедем. Мой еще просыпалась по ночам, задыхаясь от страха, и садилась на кровати. В кошмарных снах ее преследовала массивная белая грудь, наваливающаяся на нее огромной тяжестью. Ее мучили и другие образы и сомнения: удалось ли той темной уточке спастись, или она все-таки утонула, не дождавшись помощи, не почудилось ли ей, что утка улетела, и, кроме того, не повредила ли она что-то самому лебедю? Вспоминая свое отчаянное сопротивление, Мой словно в калейдоскопе прокручивала фрагментарные сцены их сражения, видела, как приближаются к ней страшные, перепончатые, похожие на черные руки лапы, как она яростно хватается за них, чтобы отбросить птицу от себя. Могла ли она повредить что-то бедному лебедю, может, сломала одну из лап? Мой резко поднялась с подушек, встревожив Анакса, который спрыгнул с кровати и, удалившись в свою корзину, изящно и спокойно улегся в ней. Мой сняла ожерелье и убрала его в заветный ящик, где хранила лазуритовую шкатулочку, в которой лежал белый камушек, и клочок бумаги со словами «Сила подчиняется добродетели». Мой опустилась на колени возле стоящих на полу картонных коробок, в которые совсем недавно, знаменуя важные изменения своей жизни, убрала с полок всю коллекцию камней. Помимо способностей к телекинезу ее стало тревожить и случайное озорство некоторых камней, которые, очевидно, приобрели странную подвижность и самовольно сбрасывались на пол. Это не нравилось Анаксу, он сразу начинал злиться и угрожающе ворчать.
— Простите меня, бедные камушки, — сказала Мой камням, перебирая их в коробках.
«Кто я такая, — подумала она, — чтобы вмешиваться в их судьбу? Возможно, всем им хочется быть совершенно в другом месте, на солнце, или под дождем, или на морском берегу. Ведь я лишила их родных мест, лишила свободы!»
Ей вспомнилась давняя сцена, когда еще совсем ребенком она умоляла Сефтон не бросать камень в ручей. Сефтон рассмеялась и бросила.
Самые большие камни Мой оставила лежать на полу возле стен. С особым раскаянием она взглянула на конусообразный камень, по-прежнему покрытый руническими закорючками желтоватого лишайника, найденный ею на склоне холма поблизости от коттеджа Беллами. Он лежал там в травянистой впадине, едва высовывая из травы свою замечательную золотисто-зеленую верхушку, и, казалось, смотрел на соседствующий с ним скальный обломок, на большой серый камень, испещренный мелкими трещинками, которые, должно быть, могли рассказать его историю, записанную на каком-то таинственном и древнем языке. Историю спрятавшихся в густой траве камней, одинокого конического камешка и одинокого скального обломка. Заметив красивый золотистый камень, Мой тут же вытащила его из углубления в земле и радостно убрала в сумку с камнями. Спускаясь с холма, она встретила Беллами, и он помог ей донести весомые находки. Как только он положил сумку в машину, Мой вдруг охватило чувство совершенного преступления. Ей ужасно захотелось отнести этот камешек обратно на его исходное место, где он жил в уединении со своим серым собратом на травянистом склоне. Но сумеет ли она найти то самое место? В общем, теперь конический камень с его золотистым руническим посланием пылился, как в музее, в ее маленькой мансарде, куда не попадал даже дождь, пылился среди других случайных пленников. Как же он, наверное, несчастен. Мой задумалась о том сером скальном обломке, страдающем от одиночества в далекой прибрежной впадине денно и нощно, и в солнечную, и в штормовую погоду. Глаза Мой невольно наполнились слезами.
Поднявшись с пола, она подошла к кровати и присела на ее край. Незаживающая рана терзала ее душу.
«Никогда, — подумала Мой, — я не получу того, чего хочу. Мне суждено мучиться и страдать от поражений, и я никогда не стану настоящим художником, я — бездарь, ущербная тварь, которую нужно придавить или усыпить, чтобы не мучилась. Я похожа на искалеченного дракончика Карпаччо… за исключением того, что тот дракон пострадал безвинно. Отныне моя Жизнь будет отягчена бременем греха, иначе и быть не может. Как же зло умудряется проникнуть в жизнь, как оно зарождается? Ладно, скоро я все узнаю».
136 
