141 
«Я считаю его богатым, — подумал Клемент, — Мы все проглотили и эту приманку!»
Тут память Клемента, не имевшая никаких провалов, подкинула ему образ Питера, танцующего с Алеф на вечеринке. Потом он подумал о Луизе, о той ошеломляющей неприязни, что возникла между ними в ходе последней встречи, они вдруг будто оцепенели и стали косноязычными, словно их разделил какой-то магический щит. От этого воспоминания волосы у него встали дыбом.
«Какая ужасная метафора, — подумал Клемент, — будто язык деревенеет, скованный тайными силами».
От этой мысли его собственный язык невольно съежился во рту.
«Я теряю свое влияние, я теряю влияние на них, а все по вине Лука, — размышлял Клемент, — Он погубил наши души и осквернил нашу невинность. Он околдовал нас. Почему я такой покорный? Почему участвую во всем этом фарсе, играя роль его помощника, защищая его не имеющую оправдания позицию, противостою праведной позиции потерпевшего, который спас мою жизнь? Неужели меня действительно преследует какое-то давнее чувство вины, связанное с той жестокостью, с которой — по мнению Лукаса — я относился к нему в детстве? Мог ли я быть жестоким? Но в детстве я восхищался ими преклонялся перед ним, уважал его, считал Лукаса замечательным и изумительным, он такой и есть — замечательный и изумительный. По-моему, я любил его, наверное, я люблю его до сих пор. И теперь я веду Лукаса к ловушке, где он позволит сделать с собой все, что угодно, спокойно разрешит Питеру убить себя, он совершенно не ценит свою жизнь. Или, возможно, жертвой стану я. В конце концов, как сказал Лукас, во всем виноват именно я».
В четверг утром Сефтон, стоя на улице перед домом Лукаса, вновь посмотрела на часы, стрелки которых невероятно медленно двигались от девяти сорока к десяти часам. Теперь, когда до условленного срока осталось чуть больше минуты, она приблизилась к дому и, терпеливо выждав перед дверью оставшиеся секунды, нажала кнопку звонка. Последовали долгие мгновения тишины. Наконец Лукас открыл дверь.
— А-а, Сефтон, доброе утро, — с улыбкой произнес он и удалился, предоставив ей возможность самой закрыть дверь и проследовать за ним в гостиную.
Большими шагами она быстро догнала его. В их предыдущие встречи Лукас сидел за своим письменным столом, а Сефтон всегда садилась в непосредственной близости напротив него на стул, поставленный для нее примерно в середине комнаты. Сегодняшнее положение этого стула, расположенного чуть дальше от стола, слегка умерило волнение Сефтон. Чаще всего она дожидалась, пока Лукас займет свое место. Теперь, однако, продолжая стоять, он жестом предложил ей сесть. Она сняла куртку и положила ее на пол. В комнате царил обычный полумрак, поскольку Лукас предпочитал держать шторы полузакрытыми. На столе горела зеленая лампа. Сефтон села, скромно сложив руки. Сердце ее колотилось.
Сефтон, привыкшая скрывать свои чувства, никому не признавалась в исключительной привязанности к Лукасу. Насколько он осознавал ее привязанность или какие чувства испытывал по этому поводу, сама она даже не задумывалась, это ее не касалось. Прошло уже больше года с тех пор, как Сефтон закончила школу, с той самой поры и до фатальной встречи Лукаса с Питером Миром девушка регулярно — и даже порой не сообщая дома — ходила на консультации к Лукасу. Такие занятия, начавшиеся по предложению самого Лукаса, могли, конечно, прерваться в любой момент. После «того злосчастного дня» и последующего исчезновения Лукаса Сефтон пришла к выводу, что ее консультации закончились. Она не ожидала или не позволяла себе надеяться на сегодняшнее приглашение. Конечно, она боялась Лукаса, что, в общем, считалось вполне понятным. На самом деле обитатели Клифтона и их знакомые предсказывали, что Сефтон просто не выдержит общения с таким педагогом! Лукас, безусловно, бывал грубым и жестоким и, не задумываясь, мог обидеть человека. Но Сефтон, с ее воинственной храбростью и живым умом, мгновенно поняла, какое бесценное сокровище оказалось в ее распоряжении. Лукас был не только хорошим и строгим учителем, он был великим ученым. С детства ей твердили, что Лукас ужасно умный и эрудированный человек, но дети придают мало значения словам взрослых. И вот, придя к нему из соответствующей сферы школьного общения с ее всецело достойными преподавателями истории и классических языков, она почувствовала себя как праздный турист, наткнувшийся на громадную скалу. Ее потрясли осознанные ею высоты, хотя их вершины еще скрывались в туманной дымке. На их фоне она выглядела очень бледно. Но в то же время в ней пробудилась новая сила и совершенно новая оценка всех школьных познаний и достижений. И эта новая сила имела отношение не к честолюбию, а к любви. Любовь эта связывалась с более взыскательным и чистым, более вдохновляющим ощущением истины. Ее любовь к Лукасу — поскольку, конечно, она прониклась к нему нежной привязанностью — была тайной, раболепной, но совершенно независимой. Сефтон пылала к нему глубокой, благоговейной страстью. Если бы ей разрешили, она внимала бы Лукасу, стоя на коленях в почтительном поклоне.
141 
