81 
— А я вот думал, какая отрасль машиностроения самая перспективная. Где я буду нужнее, когда стану инженером…
Славик больше не решился прерывать ребят. Ему очень хотелось понять, искренне они так заинтересованы и так близко принимают к сердцу то, что записано в проекте Программы, или по привычке выражают «газетные чувства».
Еще вчера он наблюдал за отцом и Ярошем. «Классик» (так Славик называл отца заглазно) не вылезал с дачи; если не нужно на работу, его силой не выгонишь в город. А тут вдруг в прекрасное жаркое воскресенье полетел среди дня за газетами. А Ярош даже отказался пойти на реку, так ждал этих газет. Оба они закрылись в комнатах и читали до самого вечера. Потом до поздней ночи спорили у костра.
Под вечер отец сказал Славику довольно категорически и не слишком приветливо:
— Прочитай! Может, поумнеешь. Славик развернул «Правду» и свистнул: столько читать — десять газетных полос! Однако некоторые разделы прочитал. Удивился — читать было интересно. Почувствовал: представление его о будущей Программе, о которой так много говорили, было довольно примитивное. И еще одно почувствовал, наверное впервые: кончил он десятилетку, кичился, что все знает, а знаний этих, оказывается, не так много. все он понимает в проекте Программе!.
Аккуратно сложив газету, Славик сказал матери:
— Не для моего умишка такие высокие материи.
Валентине Андреевне понравилась такая самокритичность сына, который раньше был довольно высокого мнения о своем уме. Она сказала:
— Да, всего сразу не охватишь. Это надо изучать, постепенно, вдумчиво…
…Когда Тарас спросил, читал ли он Программу, Славик вспомнил слова матери и тут же перевернул их, как говорится, вверх ногами:
— Зачем? Заставят изучать — тогда прочитаю.
— А без принуждения не можешь? — опять не сдержался Ходас.
Славика вдруг осенило:
— А сам-то ты читал? — Что-то подсказывало ему, что он попал в точку, а когда Ходас не ответил, отвернулся, будто и не слышал вопроса, окончательно убедился в своей правоте.
«Ах, вот ты каков, моралист, ханжа! — злорадствовал Славик. — Погоди же!»
Во время обеда он нарочно сел за тот же стол, что Ходас и Тарас.
Пока Костя (его очередь) выбивал чеки и носил тарелки с супом, Иван густо намазал хлеб горчицей и с аппетитом ел. Славик искал повода зацепить его как-нибудь, но в голову ничего решительно не приходило.
«Чавкает, как свинья», — подумал Славик, хоть таким образом изливая свою злость. Тут к ним подошел секретарь парткома завода Горячкин, подсел на свободный стул.
— Ребята, после смены проведем митинг. Скажем наше рабочее слово о Программе. Надо, чтоб кто-нибудь выступил от вашей бригады.
— Тарас.
— Да ну, хлопцы, неудобно! Все я да я.
— Верно. Лучше бы кто-нибудь из членов бригады.
— Тогда Иван. Он прирожденный оратор.
— Значит, договорились — Ходас, — обернулся секретарь к Ивану. Иван кивнул.
Тогда Славик громко и язвительно хмыкнул:
— А что он скажет, Ходас? Он же газеты в глаза не видел.
Иван подскочил, лицо у него налилось кровью.
— А ты видел?
— Я не только видел. Я читал! А ты? Выступать собираешься! Болтун!
— Сам ты болтун! Большего болтуна, чем ты…
— Ах, я болтун? Тогда скажи честно — читал? Агаг, молчишь!.. Моралист! — Ну, ты… — Иван сжал кулаки.
— Слава!
— Что Слава? Я разоблачаю фальшь и ханжество.
Славик нарочно чуть не кричал, чтоб привлечь внимание сидевших за другими столиками рабочих. Тарас и ребята старались «спустить на тормозах» этот неприятный разговор. Тарас потянул Ивана за полу пиджака, заставил его сесть, сказал секретарю:
— Мы обсудим, Петр, Савельевич… Выступление от бригады будет!
Горячкин стоял и молча слушал, пристально разглядывая Славика. Взгляд секретаря и смущал и еще больше раздражал его.
— Что вы заговариваете зубы? — не унимался Славик, еще повысив голос. — Вам хочется быть хорошими? Почему ты молчишь, оратор? Нечего сказать? Демагоги!
Горячкин вдруг сердито хлопнул ладонью:
— Хватит митинговать, Шикович! Обед кончается, — и пошел в другой конец зала.
Славик, как бы показывая, что вынужден подчиниться приказу секретаря, демонстративно стал жевать котлеты. За столом воцарилась тяжкая тишина. Даже ели бесшумно. Не поднимали глаз. Только Генрих, разглядывая стакан с жидким розовым киселем, тихо декламировал:
81 
